Марина Смелянская - Странствующий оруженосец

– Не надо… – изо всех сил закричал Мишель, но ни голоса, ни движения мускулов не почувствовал.

Неотвратимо, как смерть или наступление зимы упало слово «Аминь». Раздался тоненький крик девочки – это была Мари, только еще маленькая, она съёжилась от ужаса, точно зайчонок, и закрыла ладошками лицо.

Молния не ударила, но Ева скорчилась, словно от смертельной боли, упала на колени, уткнувшись лицом в пол, становясь все меньше и меньше, превратилась в гибкую кошачью тень, которая метнулась прямо в лицо Мишелю. Он не смог отпрянуть, потому что не владел своим телом, а тень обратилась в звук – ровное глубокое мурчание сытой, пригревшейся кошки, заполнившее собой весь опустевший мир.

– Проснитесь, сир, проснитесь!

Мишель вздрогнул, широко раскрыл глаза и почувствовал, будто всплывает на поверхность к свету и воздуху с самого дна темного омута.

Рывком мир вернулся на место. На плече Мишеля, прижавшись к его шее, устроился Пятик и урчал в самое ухо.

А ведь это отец Фелот превратил ее в кошку.

– Сир, ночь уже на дворе, вы бы перелегли в мою постель, – Мари стояла над Мишелем со свечой в руке.

– А ты? – он чувствовал себя раздвоенным: память еще хранила сон, но реальность все же была сильнее.

– Я здесь устроюсь, мне все равно вставать на рассвете, – сказала Мари, взяла в руки обмякшее тельце спящего котенка и прижала его к себе, спрятав губы в пушистый бок. Мишель поднял на нее глаза. Маленькая, хрупкая, сколько ей лет – пятнадцать? Женщиной еще не назовешь, но и девочкой тоже – говорит и мыслит как полжизни прожила. И за котёнком будто ребенок прячется… Неужели этот бычище Жан… страшно подумать! И ты туда же, де Фармер! Понятно, отчего Виглаф о ней так печется – живет такая птичка одна в лесу, любой обидеть может, что простолюдин, что благородный, как кружку эля выпить. И не заступится никто, станут, пожалуй, из-за ведьмы беспокоиться. А я вот – стал…

Мишель поднялся с лавки, расправляя затекшие мышцы, и проследовал за Мари в отгороженный угол, где увидел заранее приготовленную постель – широкая лавка, укрытая пуховой периной и теплым шерстяным одеялом, подбитым беличьим мехом.

– Это еще что за роскошь? – усмехнулся Мишель. – Что, тоже Виглаф?

– Он, а кое-что сама, – коротко ответила Мари, вставила глиняную лампаду в кованое кольцо, сделанное в виде двух лепестков, над кроватью – теперь-то Мишель знал, чья это работа – и, все так же прижимая к себе сонного котенка, торопливо вышла, плотно задернув занавесь. Мишель некоторое время задумчиво смотрел на чистое белое полотно, которым была застлана постель, и решительно разделся, побросав одежду прямо на пол.

Последняя из растворившихся в мягком сумраке спокойного сна мыслей, тускло блеснула, оставив след недоумения и суеверного страха – Мари, отказавшись рассказывать ему историю своей матери, просто показала все, что знала и видела сама.

Снился тягучий запутанный сон, наполненный знакомыми и неизвестными людьми, бесконечно повторяющимися, бессмысленными действиями и звуками. Такие сны снились Мишелю в детстве, когда у него бывал жар, и мать дни и ночи просиживала у его постели, меняя мокрую тряпицу на лбу и заставляя пить горькие отвары. Вот и сейчас Мишель ворочался, сбрасывал покрывало и вновь натягивал его на себя, просыпался, с облегчением понимая, что вся эта суетливая неразбериха только снится ему, и снова окунался в жаркий бред.

И вдруг все оборвалось. Стало тихо, спокойно и хорошо. Открыв глаза, Мишель увидел, что весь дом освещен серебристым светом, будто полная луна заглянула в низенькие узкие окна, но на самом деле источника света не было – светился сам воздух, таил в себе смутные события, не произошедшие или уже свершившиеся, но оставившие след в этом доме; в нем плавали неуловимыми тенями чьи-то сны, мечты, воспоминания, тихим шепотом тревожа душу. Голубоватые лучи проникли сквозь заплатанную занавесь, растворив в себе ветхую ткань, и незаметно для глаза приняли очертания человеческой фигуры. Женский силуэт приблизился к Мишелю, присел на краешек постели, тонкая рука протянулась к мокрому лбу. Прохладное нежное касание, наклон головы, светлые волосы, уложенные в изящной простой прическе и ниспадающие на спину золотистым водопадом, усмиренным тонким плетеным шнурком, призрачно светящееся платье, – Мишель вдруг осознал, что женщина, ласково гладящая его по лицу, похожа на Юлиану, она была ею, но это значило, что сон продолжается. Это только одно из воспоминаний выплыло из пропитанного ими воздуха. Мишель смотрел на нее, вбирая в себя так давно не виданные и постепенно истершиеся из памяти черты, наполняя побледневший образ свежими красками. Ему захотелось поговорить с ней, спросить, не скучает ли она там , помнит ли она здешнюю жизнь, любит ли она его, как прежде, но вдруг испугался, что, как в предыдущем сне, не сможет произнести ни слова.

– Мама… – Мишель услышал в тишине свой едва различимый шепот. – Почему ты здесь?

Юлиана не ответила, лишь коснулась пальцами его губ и улыбнулась. Мишель закрыл глаза и тут же вновь открыл их – мать все так же сидела рядом с ним, лунный свет, казалось, исходил с ее кожи, волос, одежды. Мишель почувствовал, как веки тяжелеют, темнота заволакивает взор – он погружался в более глубокий сон.

– Нет, – хрипло выдавил он. – Не сейчас, побудь еще немного… Не уходи…

Юлиана покачала головой и прикрыла Мишелю глаза. Сквозь ресницы он видел, как она встала, не оставив на простыне ни единой складки, и медленно отошла, растворяясь в серебряном свете. Горький колючий ком подкатил было к горлу, но боль внезапно растворилась в бесчувствии.

Снова пронеслась разноцветным вихрем вереница сновидений, точно шумная охота по полю, оставив после себя гулкую непривычную тишину. На этот раз Мишель проснулся окончательно – больше не было загадочного свечения, только тусклое мерцание догоравшего фитиля в масляной лампе, все вокруг было понятно и реально – запах старых отсыревших за зиму бревен, хорошо утоптанный земляной пол, измятая простыня и упавшие на пол шкуры. Перевернувшись на спину, Мишель хотел было сесть, но замер, не смея пошевелиться. На том самом месте, где во сне сидела мать, он увидел Мари.

Первым его движением был рывок к сползшему на пол покрывалу, но на кого его набросить первым делом он так и не смог решить – на себя, лежащего совсем без одежды, или на нее – обнаженную и, точно леди Годива, едва прикрытую длинными распущенными волосами.