Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград. Том третий. Над нами мессеры кружили

В обеих армиях, вызревшие: гнев, страх и отчаянье, лютость и злость – плавились и вскипали, как вода, раскалённая на огне свирепой ненависти, идеологической вражды и расового презрения…

На подступах к Сталинграду, в смертельной схватке – коммунизм и фашизм, – с неумолимостью рока открывали новый этап Второй Мировой войны. Битва титанов, людей и машин, непримиримых идей и амбиций лидеров двух супердержав, двух армий, разведок, спецслужб – продолжалась…

Миллионы людей, с той и другой стороны, подобно двум враждующим, разнородным пчелиным роям, на пределе своих человеческих возможностей, участвовали в этом противостоянии…

Миллиарды людей в Старом и Новом свете притихли, словно в гипнотическом трансе, судорожно ожидая развязки этой, ещё невиданной в истории Человечества по масштабам и технической мощи битвы народов. И, право, одному только Богу был известен исход сего грандиозного сражения.

* * *

…А здесь, (в трёх казачьих станицах, что по соседству, с царских времён вековали в верховьях Дона), 100-я дивизия нервно, как на шающих жаром углях, ждала пополнения. Стрелки жили скрытой тревогой, тщетно пытаясь насладиться временным затишьем, купаньем в реке, стиркой – штопкой завшивленного белья, починкой сапог, нехитрыми солдатскими харчами и сном…Их память безуспешно силилась зарубцевать огромные бреши потерь, зарастить тяготы, перенесённые на фронте…Напрасный труд! Сердце поневоле сжималось всякий раз в узел: увы, время, даже большое, длиною в жизнь, не способно поглотить память о боевых товарищах, погибших в этих прелестных – проклятых местах.

Меж тем, лето шло на убыль. В прифронтовой зоне на больших площадях, которые не успел пожечь – потравить фашист, стояли неубранные хлеба – горемыки, налитые тяжёлой янтарной бронзой, глаз не оторвёшь! Солдаты – выходцы из крестьян, чья трудовая жизнь сызмальства была связана с пашней и хлебным колосом, на силу могли удержать в узде близкие слёзы. Их сердца обливались кровью, взирая на оставленный врагом выжженный след. Уж кто-кто, а они с колыбели, с песнями – сказами матерей, впитали в себя любовь к трудовому, крестьянскому хлебу.

…Всходит копьеусая пшеница, изумрудной стрелой; через месяц другой длинноклювый, востроглазый грач хорониться в ней с головой, аки чернорясник в затворе, шиш увидишь; а она, пшеница – кормилица, набирается из земли соков да сил, покуда не выколосится; позже набрав стать, зацветёт, золотая пыль плотно покроет стройный колос; набухнет зерно, как бабья грудь, кормящая дитя, – пахучим и сладким молоком. Э-эх, в прежние времена выйдет хозяин в поле – дивная красота, не нарадуется. Случалось, конечно, что откуда ни возьмись, забредал в хлеба табун скота…Беда!

«Ах, чтоб вас холера свалила, гривастое семя…вместе с вашим пастухом – дурносопом!» Ископытят хвостатые, в пахоть затолочат грузную медь колосьев. Там, где валялся табун, – дюжие плешины примятого, потравленного хлеба…То горько, но по-житейски понятно, выпадает такая беда на крестьянскую долю…Но то, что низали крестьянские глаза здесь, не лезло ни в какие ворота…Дико и страшно было глядеть. Нет, ни круговины, ни сажени примятого хлеба, ни мысы залысин в жнивье…а многие сотни гектаров, напрочь выжженной земли, были изрыты воронками бомб и снарядов, варварски изрубцованы гусеницами многотонных танков и бронемашин, ископычены тысячами вражьих сапог и превращены в одну без конца и начала обугленную развалину…

– Сучьи выродки!..Ни себе, ни людям!..Испепелили, испоганили всё вокруг… – олютело, срамно матерились бойцы. Пусто т одичало, как на заброшенном, задубелом на солнце току было и на душах солдат, после увиденного…

Но Бог не без милости, на радость стариков – станичников, баб и детей, много колхозной пшеницы уцелело. По сему, по решению Военного Совета Юго-Восточного фронта незначительная часть войск в авральном режиме была направлена на срочную уборку урожая.

От 100-й дивизии, ожидавшей пополнения, в помощь донским хлеборобам тоже были выделены некоторые тыловые подразделения и одна батарея из 408-го отдельного истребительного противотанкового дивизиона.

Сказано-сделано. По холмистой степи, до сизой черты горизонта, копошились служивые. Мирно стрекотали, чечекали ножи косилок, бугрилась снопами скошенного хлеба степь. Передразнивая погонщиков подвод, свистели на лысоватых кургашах щекастые сурки.

* * *

Утром следующего дня, после встречи с комбатом, майор Танкаев поднялся чуть свет. С нутра воротило. В голове шумел вчерашний ядрёный хмель, путались разговоры, пересохшее горло, ей-ей казалось голенищем ялового сапога. «Твою мать…»

Цепляясь плечом за дверной косяк, по пояс голый, он вышел на баз. Почистил зубы золой, окунул несколько раз голову в кадку с холодной водой; поигрывая бицепсами, растёр рушником мускулистый торс, выглотал жадно полчерпака колодезной воды, как будто бы полегчало. Закурил, но сделав пару затяжек, выплюнул початую папиросу, злобно проследтв её скорый полёт. «Вот и пей с ним…»душа – мера». Э-эх шайтан ты…Арсэний Иванович-ч…» Во рту от выкуренного натощак табаку воняло припалённой козловой щетиной.

Он взялся натирать щёткой сапоги, как с высокого казачьего крыльца его окликнула бабка Аксинья.

– Чай, не слышишь, сынок? – её строгое, коричневое от загара, морщинистое лицо треснуло в едва приметной улыбке. – Айдате, поклюёте, что Бог послал.

Магомед не обращал внимания на дребезжащий голос старухи, продолжал в наклоне ваксить щёткой сапог, заступив одной ногой на нижнюю ступеньку крыльца, на смуглом лбу его чёрной спутанной гроздью прыгала чёлка.

– Ты глупой, аль контуженный? – багровея от нахлынувшего недовольства, крикнула хозяйка и сжала глянцевитую клюку, удерживая дрожавшую руку.

От неожиданности он вздрогнул, как пришпоренный конь, отложил щётку, недоумевая, поднял на бабку Аксинью глаза.

– Э-э, зачэм злишься, мать? Скажи, чем помочь, – он белозубо улыбнулся.

– Брось, тебе велят эту канитель! Айдате в хату, поешьте. Ишь, худой, как оглобля, да чёрный, ак головешка. Цыган, рази?

– Аварец, мать. Слыхала о таких? С Кавказа я родом.

– Ай, один чёрть, родак не казак. Не наш…басурман, стал быть. Нуть, так идёшь, чоль? Айда, сынок, молочка поешь с хлебушком.

– Эт-то мы зараз, с удовольствием, – продолжая удивляться бабкиному хлебосольству, хмыкнул под нос майор и раз-два нырнул в гимнастёрку.

– Проходьте, проходьте в хату, – уже заметно добрея голосом, бубнила старуха, отворяя пере ними дверь и, неопределённо потоптавшись ещё на крыльце, остаток сердитости сорвала на невестке, коя уже второй год жила при ней без мужа, ушедшего вместе с другими казаками – станичниками на фронт.