Сергей Чечнёв - Слуга великого князя

– Последний раз бью тебе челом, – глаза у всадника горели, голос был звонкий, надрывный. – Не губи душу мою. Не по правде ты меня гонишь. Знаешь сам, ничего не пожалею. А теперь и вовсе мы, Лыковы, в силе будем. Бери деньгами пятьсот рублей, и холопов сотню душ. Только добром отдай, не руби под собой сук.

Боярин Федор молча поедал глазами всадника, словно боролся с желанием наброситься на него. Всадник тоже замолчал и учащенно дышал.

– Так ты, пес, все не уймешься, – медленно, но грозно пробасил, наконец, боярин. – Ну, так слушай. Деньги твои – Иудины серебренники, а сила ваша, Лыковых, за Иродом Шемякой. И тому не бывать никогда, чтобы я, боярин Ховрин, с тобой за одним столом сидел. А что до «добром», так ты попробуй взять лихом, а там Бог рассудит. Да запомни: явишься на двор – собаками затравлю!

При этих словах боярин подобрал и потянул поводья, конь под ним чуть подался назад. Всадник бросил взгляд через плечо окольничему, глаза его на мгновение сверкнули, когда он заметил сани, и тут же метнулись на боярина Федора:

– С огнем играешь, боярин, – злорадно процедил он сквозь зубы. – Ну, гляди. Пусть и вправду Бог рассудит.

Едва договорив, всадник пришпорил что есть мочи коня и в следующий миг скрылся в глубине монастыря, оставляя за собой только шлейф из поземки, развеянной бешеными копытами его скакуна.

Боярин Федор чуть приподнял руку в угрожающем жесте, видно собираясь что-то прокричать ему в догонку, но вдруг развернулся к Прошке и, срывающимся от ярости голосом прогремел:

– Чего ждешь? Плетей захотел? Гони!!!

Грозный окрик словно пробудил всех ото сна. Дворовый впереди стал суетливо пришпоривать коня, разгоняя его в галоп. Возница начал нахлестывать плеткой лошадей, те от испуга рванули вперед что было мочи. Прошка с силой ударил ногами в бока своей лошади, так что Никита едва успел ухватиться за гриву, чтоб удержаться. И вот уже все они мчались по бескрайнему заснеженному полю, в сторону холмов, оставляя позади обитель святителя Сергия, унося Никиту в непонятную, запутанную неизвестность.

13 февраля 1446 г.

Село Ховринка близ Радонежа

Кони неслись во весь опор, через поле, огибая лесистый холм, вдоль замерзшей речушки, через заиндевелый ельник. Ледяной ветер нещадно хлестал Никиту по лицу, забирался под зипун, безжалостно драл уши. Никите хотелось только одного – поскорее добраться до какого-нибудь укрытия, отогреть щеки, а потом уж собраться с мыслями и решить, что делать дальше.

Над верхушками далеких елей разлился холодной киноварью тяжелый февральский закат. Лениво подбирались неспешные сумерки. Как же долго они едут! И главное – куда? Куда везет боярин Федор княжичей? Надо быть начеку. При первой же возможности – сбежать. Это было единственное твердое решение, которое созрело в Никитиной голове, когда за пригорком, в лощине показалась какая-то деревенька.

В деревеньке Никита насчитал дюжины три домов. Все они были покрыты снежными шапками и жались друг у другу, словно хотели спастись от стужи. Неужели, приехали? Господи, скорей бы!

Как видно, Никитино желание совпадало с намерениями боярина. Окольничий прикрикнул на возницу, чтобы тот пошевеливался, и сам стал хлестко охаживать своего и без того уставшего скакуна, который добросовестно отозвался на плеть хозяина и, отплевывая со рта замерзшую пену, пустился в последний рывок.

Лошади пронеслись по пустым улочкам (в такой мороз только дома и сидеть!) мимо десятка изб, где в малюсеньких, затянутых бычьим пузырем окошках то там то тут теплились огоньки лучин, а из дверей пробивались тощие клубы дыма («Чудно! На Москве уж никто не топит по-черному. И охота им угорать…»), и вскоре перед Никитой показался добротный двухярусный дом за высоким забором, похожий скорее на терем. Дворовый, что ехал первым, подлетел к воротам, спрыгнул чуть не на ходу с седла, бросив поводья и отпустив коня, и стал яростно, с громким криком «Отворяй!» барабанить в дубовые створы тупым концом своей плети. Сани с княжичами, боярин Федор и Никита с Прошкой чуть сбавили ход и вскоре были рядом. Их лошади загнанно храпели, жадно хватали морозный воздух и топтались на месте, пуская из вздувающихся ноздрей густые клубы пара.

За воротами раздался лай своры собак, чуть погодя над забором заплясали отблески огней и послышались хрустящие по снегу шаги. Заскрипел и тупо брякнул засов, подалась одна створа, вторая. За ними Никита увидел со стороны двора двух человек с горящими факелами – они изо всех сил тянули створы вовнутрь, освобождая приехавшим дорогу, – и третьего, тоже с факелом, только поднятым чуть выше над головой, который стоял посредине, удерживая одной рукой на поводке четырех огромных, черных собак. Собаки с остервенением лаяли, дико скалились и рвались вперед, привставая на задних лапах. Вот сейчас спустит поводок, и поминай как звали! При этой мысли у Никиты пробежал по коже мороз. Но не успел он подумать об этом, как Прошка заорал прямо над его ухом:

– Ты что, ополоумел?! Убери собак!

Псарь послушно рванул повод и с криками «А ну, фу! Домой!» потащил упирающихся собак куда-то вглубь двора.

Возница тем временем хлестнул лошадей, и сани, проскрипев по снегу полозьями, проехали в ворота. Боярин последовал за ними. Прошка подстегнул поводьями лошадь и, проезжая ворота, бросил на ходу дворовому: «Давай, закрывай!» Створки со скрипом сомкнулись, засов вжикнул на свое место, и Никите послышалось, как боярин Федор облегченно выдохнул.

Быстро осмотревшись, Никита обнаружил, что двор боярского дома (а в том, что этот дом и деревня принадлежали окольничему не было никаких сомнений) довольно просторен – на Москве, конечно, и побольше есть, ну так тут не Москва. Вдоль забора примостились добротные клети, видно дворни у боярина много. Правда, окна в клетях не горели, да и на дворе больше никто не появлялся. Только на втором ярусе, в конце введущей вверх крытой входной лестницы, чуть отворилась дверь, из-за которой пробилась полоска света и потянулись клубы пара. Тут Никита заметил, что еще в нескольких окнах терема замерцал свет.

Всадники стали спешиваться. Боярин Федор соскочил с коня, отдал его одному из дворовых и кивнул Прошке. Подтолкнув Никиту («Все! Приехали!»), Прошка, не дожидаясь его, спрыгнул с коня первым и побежал к боярину. Слезая, наконец, со своего пыточного места под названием «загривок», Никита услышал краем уха, как боярин наказывает Прошке: «Княжичей в светелку отведешь, вели их накормить и уложить: поедем с зарей, пусть выспятся. Нам в горницу подай поесть. Да найди ему какую клеть, чтоб без соседей.» Последние слова, решил Никита, были о нем. Да, загадки не прекращались. Но разгадывать их у Никиты не было ни малейшего желания. Он вообще никогда ничего не делал против своей воли. Матушка называла его упрямым, говорила, что таким в жизни тяжело будет, а он сколько раз ни пытался – смириться, убедить себя в том, что раз заставляют, то так надо – каждый раз не мог вынести принуждения, упорно гнул в свою сторону – когда открыто, когда молча – но всегда поворачивал по-своему. Вот и сейчас, в его груди клокотал мятежный дух: он не хотел знать ни боярина Федора, ни его дел, не собирался разгадывать его загадки – не надо было тягать силком! Теперь главное – осмотреться, выждать время, прикинуть, что к чему, да придумать, как убежать. Ты, конечно, окольничий, да не все в твоей власти…