Алексей Сурилов - Адмирал Де Рибас

– Хозе, милый Хозе…, – Анкуца с нежностью гладила осунувшееся лицо де-Рибаса, на котором уже лежала печать смерти. – Почему ты не уехал со мной, Хозе? Скажи, Хозе, почему? Мы были бы счастливы в твоей Италии, в большом доме на берегу неаполитанского залива. Но почему, Хозе, ты избрал смерть? Ты слышишь, Хозе? Почему ты молчишь, мой Хозе? Ну скажи хоть слово, Хозе?

И он сказал это слово – слово нежности, любви, благодарности за то, что она есть, что она в миг его расставания с жизнью к нему пришла, единственная женщина, которую он любил в этом немилосердном мире, с которой он испытал короткие минуты счастья.

Умер Осип Михайлович в Петербурге на пятьдесят первом году жизни и там же предан земле.

В день его кончины в дом Дерибасовых пришло последнее письмо к Осипу Михайловичу. Белый продолговатый конверт Анастасия Ивановна положила у его изголовья, точно он был еще жив. Она не принимала его кончину. Обратный адрес указывал, что письмо из Ревеля и написано Крузенштерном Иваном Федоровичем, которому скоро суждено стать знаменитым мореплавателем. Начиналось оно словами: «Милостивый государь мой, Осип Михайлович, своей долгой и славной службой вы много способствовали благоденствию России…»

Алексей Орлов – красивый юнец и лейб-гвардеец был принят в доме некой знатной дамы, подлинное имя которой никто наверное не знал, но многие говорили, что она – княжна Тараканова, в разное время утверждавшая себя Елизаветой II – императрицей российской, герцогиней Валдомирской, принцессой Азовской, графиней Пиннеберг, мадам Али Эметте…

Было похоже, что озорной Алеша Орлов станет повесой и вертопрахом, пожирателем дамских сердец.

У госпожи Таракановой он бывал запросто и был окружен здесь вниманием и заботой. Госпожа Тараканова с обожанием глядела на мальчишку лейб-гвардейца, ее глаза при этом наполнялись теплой материнской лаской. Это и влекло к ней юного Орлова.

Алеша нес службу в полку не прилежно, со своим дядькой жил на приватной квартире. Дядька – здоровенный и благообразный мужик-старообрядец – всюду следовал за ним по пятам, оберегая от возможных соблазнов: курения, выпивок и разных дурачеств. Дядьку напутствовала госпожа Тараканова.

В этот раз она приняла Алешу в гостинной, будучи вся в черном траурном наряде, взяла его за руку и повела в молельную комнату. Здесь перед киотом они опустились на колени – мальчишка-гвардеец и пожилая женщина, на лице которой были довольно заметны следы увядания. Лицо ее, однако, еще не утратило привлекательность.

– Молись, мой друг, за упокой души новопреставленного Иосифа, – сказала она. – Для тебя есть достаточная к тому причина.

Валдомирская пришла на квартиру, которую снимал Алеша Орлов. Бывший у него в услужении дядька сказал, что барина дома нету, но скоро должен непременно быть, потому как завтра их полк выступает в кампанию против Бонапарта. Ежели барыне угодно, то в светелке можно бы дождаться его благородие. Когда бы барыня желала откушать чая, то мы с нашим удовольствием подадим в один миг.

Валдомирская поблагодарила дядьку, прошла в светелку, но от чая решительно отказалась.

Алеша не заставил себя долго ждать. Явился он что называется запыхавшись.

– Елизавета Алексеевна? Какими судьбами? Одолжили вы меня, матушка. Век с вами не виделись. Здоровы ли?

– Благодарствую, Алешенька, слава Богу здорова, но время над всеми властно. Тяжелею. Прыти нету былой, так бы кажется и сидела безвыходно весь день в доме. Сегодня, однако, решилась на визит к тебе. Ты уж, голубчик, не взыщи.

– Да что вы, право Елизавета Алексеевна… В кои-то веки между нами были китайские церемонии? Я весьма даже рад вам.

– Понимаю, тебе предстоят нынче сборы. Ты уходишь в поход дальний и не лишенный опасности. На войне всякое бывает: у кого грудь в крестах, а у кого голова в кустах. Я не прежняя. Старею, решительно старею, лета преклонные продолжению жизни не способствуют. Еще в кадетский корпус я приходила к тебе с материнской любовью, Алешенька.

– Вы, Елизавета Алексеевна, детей своих не имеете, потому и удостоили меня, мальчонку, оторванного от дома, материнской ласки, за что вам мой поклон и благодарение.

– Не знаю с чего и как начать, Алешенька. Дело в том, что мои материнские чувства к тебе потому, что я и есть твоя природная мать, в чем и должна тебе открыться. Родила я тебя в муках, так что едва не преставилась. Появился ты на свет божий, когда я была в монастырской неволе, потому велено было тебя в твоей младенческой невинности у меня отобрать и отдать на руки кормилице в имении графа Орлова. Не спрашивай за что мне было такое наказание. Скажу тебе еще, что отец твой – не граф Орлов, а испанский дворянин, адмирал в российской службе Хозе де Рибас. Мне от тебя, Алешенька, ничего не надобно, но теперь, когда ты идешь в кампанию, должно быть тебе известно твое истинное происхождение. Желала бы я также отписать тебе по духовной свое состояние.

Валдомирская более не нашлась что сказать. Алеша молчал. Их разделяла тишина. Валдомирской отчетливо было слышно как стучит ее сердце. Безмолвие, отделявшее Валдомирскую от Алеши, словно белым саваном застилало ее глаза, уставшие от трудной жизни. Она сжалась в комок в томительном ожидании. И во всем свете для нее был только он, ее Алешенька, и для нее не было ничего дороже Алешеньки.

Первой молчание нарушила Валдомирская. Она сняла висевший на груди на тонкой золотой цепочке золотой же медальон с алмазными украшениями, которые были вложены в причудливое созвездие с каким-то магическим значением. Валдомирская нажала на алмазик, встроенный в торец медальона и сверкающая штучка раскрылась. На обратной стороне крышечки медальона на белой эмали был образ Матери Божьей с младенцем.

– Это, должно быть, благословение моей матушки. Я была отдана по ее доброй воле на руки чужим людям, чтобы они растили меня и воспитывали в христианских добродетелях и правилах высшего света. Тебя отобрали у меня против моей воли, когда монастырской темнице я была близка, чтобы отойти в тот мир, когда я была в беспамятстве и горячечном состоянии. Родители мои от меня отреклись. Я была для них помехой. Тебе же, Алешенька, упрекнуть меня не в чем.

Когда Валдомирская выговорилась, внове наступила тягостная и тревожная для нее тишина, непроницаемой пеленой отделявшая ее от Алеши. Она почти зримо чувствовала его состояние. Это внушало ей тревогу. С тревогой она ждала, когда будет сказан ей приговор за все ею прожитое. Каждое мгновение в этом ожидании было для Валдомирской вечностью.

– Сударыня, – наконец сказал Алеша и это слово, равно как и сухой тон, в котором оно было сказано, ударило Валдомирскую словно обухом и она тотчас сникла.