Далия Трускиновская - Сыск во время чумы

Вот только теперь, по случаю чумы, было все не так, и ворота меж двух рядком стоящих огромных звонниц на запоре. Архаров подумал – надо бы убедиться, что и к колоколам доступа нет. Так уже успел распорядиться граф Орлов – ему вполне хватило того сплошного звона, коим приветствовала его чумная Москва. Архаров замедлил было шаг – да и прошел мимо. Тихо за оградой – вот и пусть будет тихо, а то еще набегут люди… ни к чему теперь они…

Годы его были таковы, что одиночества еще не полагалось. Но пустынная улица, но тишина, в которой храм стоял, словно бы в прозрачном пушистом сугробе, но бегство от дел и шумного Левушки завели его в глубь собственной души. А там, если вдуматься, каждый человек – один и сам себе собеседник. Но Архаров не вдумывался, он попросту загрустил, затосковал, осознал себя и свою дорогу какими-то холодными, промозглыми, вне тепла, ради которого заводят семью и удерживают при себе близких. Многие ровесники уже сподобились этого – выйдя в отставку, растили малышей, уживались с женами, ездили к родне, Архаров же вдруг понял, что и по братцу Ивану не больно скучает. Видно, утомил его смолоду Ванюшка самим своим присутствием и чувством долга – старший должен заботиться о младшем, и точка. Против долга Архаров не возражал, положено – значит, надо.

А теперь вот и вспомнить было некого, чтобы хоть мысленный образ пробил стенку одиночества.

Вдруг Архаров услышал нечто – еще не шаги, а звук, который был их провозвестником, – и обернулся.

Он увидел, что его, неторопливого, догоняет человек в синем кафтане, при шпаге, весьма деловитый, имеющий в руке узелок, а из узелка торчит бутылочное горлышко.

Еще несколько шагов – и Архаров узнал этого прихрамывающего человека. Полицейский служащий Карл Иванович Шварц, черная душа, спешил по каким-то неотложным делам – но тоже, заметив и признав Архарова, удивился. Несколько шагов они невольно сделали рядом, чуть ли не плечом к плечу, и тогда лишь немец сдержанно поздоровался – первый, поскольку был младше по званию.

Сейчас он был дочиста отмыт, и Архаров уже мог более точно определить его возраст – от сорока пяти до пятидесяти пяти, вряд ли, что старше, хотя ведущий правильную и упорядоченную жизнь немец мог и в восемьдесят лет оставаться таким же, разве лишь чуть сгорбиться.

Архаров ответил на приветствие почти беззлобно, хотя прекрасно помнил, как Шварц разозлил его в монастыре. Шварц и пошел рядом, чуть позади, словно бы уговаривались о встрече. Правда, молчал. Архаров и не заговорил бы первым – он вовсе не был благодарен Шварцу за то, что тот развеял одиночество. Однако показалось странно – что черная душа тут делает с дурацким своим узелком? Живет он тут, что ли?

– Домой, Карл Иванович? – спросил Архаров.

– Навестить некую особу надобно, – сказал немец. – Не померла бы с голоду. Помрет – обидно будет. Несправедливо.

Архаров даже речи лишился – черная душа, прихрамывая, спешила с гостинцем к бабе! Ему бы отлежаться у Самойловича, а он вон где вынырнул.

– Не могу задерживать, – чуть ли не заикаясь, произнес он. – Только осторожность соблюдай, сам видишь…

– Попрятались злодеи, – отвечал Шварц. – И шпага при мне. К тому ж, я ненадолго, покормить да и прочь.

И сунулся было налево, к приоткрытой калитке.

– Что там, Карл Иванович?

– Обитель.

– Какая?

– Ивановская.

Архаров подивился тому, как она оказалась близка. Устин Петров по дороге не попадался – возможно, он и впрямь где-то там, в опустевшем монастырском дворе, у крстной. Однако странность положения озадачила Архарова – немец направлялся в женский монастырь. Вообразить Шварца, который подкармливает монахиню, было выше его сил и способностей. Однако ж – вот узелок.

– Пойду с тобой, Карл Иванович, мало ли что, – с тем Архаров, положив левую руку на эфес, вдруг ощутил его, как немалую опору. С другой стороны, коли Устин Петров окажет сопротивление, то и Шварцева помощь пригодится.

– Пойдем, сударь, коли охота… – немец посмотрел на него искоса. – А может, вашей милости и польза от того будет.

– Для спасения души, что ли?

– На манер того.

Они вошли во двор, причем две инокини, мелькнувшие вдалеке, спрятались за угол храма и, быстренько оттуда выглянув, пропали окончательно.

– Признали, – сказал Шварц. – Сейчас за нами подсматривать будут.

Архарову делалось все удивительнее. Однако он молчал и шел за черной душой по каким-то закоулкам, даже протиснулся меж сараями – худощавый Шварц и не побеспокоился, каково придется его плотному спутнику.

Наконец дошли до некой кирпичной беленой стенки, возле коей был вроде как деревянный, плохо присыпанный землей холмик, поросший неизменным бурьяном. И поверх холмика, на склоне, лежала небольшая деревянная дверь, запертая на замок.

Вот этот замок особо заинтересовал Архарова. Пока Шварц, словно бы совершая ритуал, обнажил шпагу и принялся обходить холм, тыча острием в одному ему ведомые места, потом же и вовсе взял прислоненную к стене палку, стал копаться в бурьяне той палкой, Архаров обследовал дверь. Она не просто лежала так, что можно пошевелить и сбросить, – она была намертво приколочена к незримой тверди, и железная полоса, в прореху которой продевалась петля для замка, – равным образом.

– Все благополучно, – сказал, вернувшись к нему, Шварц. – Подкопу никакого нет. Дуры монашки боятся подойти, она же имеет неоценимую возможность прокопаться. Будет с ней потом возни…

Тут Архаров заподозрил было, что речь о животном. До сих пор московские баре, как их деды, держали по дворам цепных медведей, вот только странно, что и в женской обители угнездилась медведица…

– Гляньте-ка, сударь, – Шварц убрал охапку сена и показалась небольшая дыра, в которой ничего видно не было, однако Архаров склонился, упершись ладонями в коленки. Шварц пошерудил там палкой – и раздался бабий голос, хриплый спросонок:

– Кого черт принес?

– Принимай, сударыня, – сказал Шварц, спуская в дыру узелок. Внизу шлепнуло.

– Погоди, не закрывай! – крикнула баба. – Подышать дай!

– Обойдешься, – строго отвечал Шварц, наваливая на дырку сено. – Чуете, сударь, какой дух от нее нехороший?

– Да уж чую, – сказал, выпрямляясь, Архаров. – Гадит она там, что ли?

– Где спит, там и гадит, – подтвердил Шварц.

– А кто такова?

– А Салтыкова-помещица, – объяснил Шварц. – Госпожа Салтыкова, Дарья Николаевна. У вас в Санкт-Петербурге про нее, видать, изволили забыть, а мы тут помним. Нам же ее и оставили, велели вместо смерти навечно в яму поселить. Кормить ее полагалось не монахиням, а солдатам, да только им не до нее. Вот, я ходить стал.

– Салтыкова? Людоедка, что ли? – вспомнил Архаров дело, которое вызвало много пересудов в столице. Подробности, впрочем, затерялись в памяти, которая не жаловала лишнего и ненужного.