Сергей В. Бойко - Автобиография для отдела кадров. Роман в рассказах

По едва заметному кивку майора Щербакова штабной писаришка втихаря – я даже головы не успел поднять! – подхватил мои шмотки и ретировался ужом в сторону военного городка.

– В штабе заберешь, – уголком рта проговорил майор, проходя мимо меня.

Как я добирался нагишом до своей казармы – это отдельная история.

Короче, оказалось, что преступно военнослужащему срочной службы загорать на пляже во время личного отдыха! В любое время суток военнослужащий срочной службы во время личного отдыха между дежурствами должен находиться в казарме и спать в своей кровати – руки поверх одеяла!

Вот и всё происшествие.

Сам виноват.

На дембель я поехал в последней команде, «под ёлочку», когда уже пошел третий год моей службы – «моряк» в звании младшего сержанта.

Субботнее утро 5 сентября 2015 года в Подмосковье выдалось прохладным и пасмурным. Федька – Эллочка Федяева – подвезла меня на своем черном «Тигуане» до самых ворот бетонного строения, высадила прямо в лужу – «Дверью не хлопай!» – и укатила к маме в Монино. Я пересек пустой заасфальтированный двор и вошел в гулкое безлюдное фойе. Отражаясь от стен, мои шаги топали за мной как «сопровождающие его лица». Я толкнул еще одну дверь – высокую и тяжелую…

В зале было полно народу.

– Вовка, прости, чуть не опоздал! – пробормотал я.

Мой букет – четыре бледно-розовых гвоздики – лег поверх целой горы из бордовых роз. За этой горой Вовку совсем не было видно.

Весь последний год мы с ним созванивались по мобильнику почти каждый день – в режиме «недолго, но часто», собирались встретиться и как следует «усугубить», но откладывали, ожидая улучшения Вовкиного здоровья. Дооткладывались до того, что его Татьяна сообщила мне по мобильнику про четвертую стадию, о которой они поначалу не знали, и попросила не говорить Вовке, что она мне об этом сказала, и я пообещал, и весь остаток этого последнего Вовкиного года ничего ему про это не говорил, только призывал разозлиться как следует на болезнь и победить, и он мне поначалу вроде бы «железно» обещал, но потом стал со смехом говорить, что, мол, попробует, но ничего уже обещать не может, а в последние недели усмехался, кряхтел от боли, опять усмехался и говорил, что сил на злость уже не осталось. Но приезжать к себе не позволял. Я так и не навестил его, хотя Вовка меня навещал со своей маленькой дочкой, когда я валялся в «травме» с переломанной коленной чашечкой. А я его не навестил. Мы так и не встретились в этот последний год, не «усугубили»…

Вовкина Татьяна обернулась, когда за мной гулко хлопнула дверь, узнала меня и кивнула. Я подошел, и она прошептала:

– Скажи что-то.

Я сказал так:

– Умер мой лучший друг. Меня стало намного меньше. Всё.

Меня становилось меньше уже не в первый раз. В порядке очередности – от Серёги Чурляева по прозвищу «Чюрлёнис» до Сашки Нехорошева по прозвищу «Бякин» – всего человек десять; до взвода не дотягивает, но на отделение наберется – бравых, надежных ребят: Ахмед аль Шатта, Валерка Дуднев, Мишка Вершинин, Витька Ивченко, Прокопыч, Базин, Матянчик. Это не поминальная записка – это список бойцов.

Теперь вот – Вовка Сельницкий…

Я думаю, скоро от меня совсем ничего не останется. Что они тогда будут хоронить? Да и кто «они», если никого уже не будет?

Смешно…

Но Вовка бы даже не рассмеялся!

Смех он всегда держал внутри, как будто был профессиональным комиком. Если смех все-таки прорывался у него наружу, он качал головой, укоризненно усмехался самому себе и смотрел на вас извиняющимися хохочущими глазами.

Комиком он никогда не был – ни шутом, ни клоуном, ни паяцем, ни простым кривлякой.

Мы – веселились.

Смеялись – над собой, друг над другом, над окружающими нас людьми, над своими и чужими шутками, доводя себя до изнеможения, а стороннего участника – до полного отупения, когда он уже переставал понимать, надо смеяться или нет – и над чем именно, и где тут смешно?

Мы все время повышали порог метафоризации, при этом любая шутка или остроумная насмешка сама становилась предметом издевательства, поэтому угнаться за нами не мог никакой шутник.

Нам нравилось задирать всех – скучно-серых и правильных, наивных и глупых, остроумных и высокомерных. Мы купались и плавали в этом маньеризме. Мы были счастливы!

Нас понимал и ценил по достоинству, а иной раз даже участвовал вместе с нами в наших забавах только один человек – старейший кинооператор военной киностудии Николай Прокопьевич Зуев по прозвищу «Прокопыч». Прокопыч к месту повторял: «Политика – это кто кого обосрёт, дипломатия – кто кого наебёт». К нему прислушивались и никогда не спорили, – он с Василием Сталиным работал!

Мы с Прокопычем сильно сдружились за последние командировки – на морфлот в Севастополь и на полигоны в Эмбу и в Калининградскую область. А тут – местная командировка, на Кубинку. Ради одного-единственного кадра. Туда-сюда можно за день обернуться и к вечеру быть уже дома. Мелкая досъемка для одного фильма. Ну и обернулись!

Приехали утром на военный аэродром со всеми своими причиндалами. Стали на место. Разгрузились. Я штатив «Пингвин» налаживаю, горизонт выставляю. Прокопыч с кассетами возится, с камерой. Кругом нас – генералы с полковниками. Ждут только нашей готовности. И вдруг Прокопыч подходит ко мне вплотную, берет за локоток, разворачивает на 180 градусов от публики и так тихо-тихо говорит мне, прямо в ухо:

– Бляхя-муха, Серёга, а где аккумулятор?

Гляжу в кофр – аккумулятора нет. Прокопыч глазами зыркает на нашу машину, я киваю, иду смотреть в салоне, но понимаю, что ничего там не найду, раз в кофре его нету. Забыли аккумулятор на студии – вот такая оказия! На зарядку вчера поставили – и забыли. Возвращаюсь на место с плохими известиями, но Прокопыч и без моих известий понимает, что снимать нечем, и съемки срываются по вине операторской группы. Такого позору с ним не случалось никогда! Но он виду не показывает и камеру «Конвас», как и положено, на штатив налаживает. Уточняет у генералов с полковниками, как именно и в каком направлении будут пролетать самолеты, куда отстреливать тепловые ловушки, и, выслушав ответ, меняет точку съемки. Встает подальше от людей в погонах. Я тащу за ним кофр без аккумулятора и штатив «Пингвин» с привинченной кинокамерой «Конвас». Прокопыч собственноручно устанавливает горизонт на штативе, подает мне конец шнура электропитания кинокамеры, я сую его в кофр и прикрываю крышкой – типа к аккумулятору подключил. Прокопыч одобрительно кивает одними глазами.