Лидия Бормотова - Власть лабиринта

Комната, где они находились, была завалена костюмами и париками, разной обувкой и реквизитом – лентами, перчатками, кружевными накидками, шляпками и прочими необходимыми для сцены вещами, которые распорядился принести Андрей Иваныч. Сам он ушёл, когда Арина закончила представлять роли и Владимир Иваныч его отпустил, махнув рукой. Но уходя, учитель шепнул: «Сама тут всё приберёшь». Теперь она расправляла оборки платьев, составляла пары обуви, укладывала их в коробки и поневоле слушала разговор молодых господ, которые от неё не очень-то таились.

– Вот и Лизонька, чистейший образец! А я говорил тебе, Саша: среди своих сыщется.

– Всё равно текст ещё не готов, только образы и идеи.

– С твоими талантами! Ты, брат, либо врёшь, либо ленишься.

– Ни то и не другое. Чувствую, чего-то недостаёт, недодумано: все мысли соединить надобно в единую цепочку, а пока – обрывки одни. А Арина хороша, ты прав.

Она тогда аж взмокла от такой похвалы. Они хоть и говорили меж собой тихо, не для её ушей, но распирающее любопытство (чего же они от неё хотят и что в ней такого особенного?) заставляло ловить каждое слово.

– Андрей Иваныч хвалит её. Говорит, умна и понятлива. Обучается быстро. А героинь своих чувствует изнутри. Он думал сначала – дурочка: какой барин велел быть – такой и становится. Понаблюдал и понял: у девочки редкий дар перевоплощения, – усмехнулся: – Она и сама о нём не догадывается… Здесь, в Хмелите, хороший театр, – Владимир Иваныч увидел скептичную ухмылку друга и поспешил добавить, отстаивая своё мнение: – Он не славен так, как Юсуповский или Шереметевский, но артисты обучены и воспитаны не хуже. А коли Арина останется в театре, да этот талант отшлифовать – засияет алмаз всеми гранями. Вот через годик приедешь – сам увидишь.

– Узнаю́ друга, – Александр Сергеич забросил ногу на ногу, небрежно развалился в кресле и повернул укоризненно поблёскивающие очки к его лицу.

– Увлёкся одним – об ином забывает. Будущий год – 1812-й – последний университетский. Экзамены, московские хлопоты. Так что, Володя, меня в Хмелите не будет.

Арина услышала в его словах и досаду, и какое-то стремление, связанное с тяготами, но необходимое и желанное, ради которого он готов отказаться от прелестей сельского лета, от развлечений в кругу родных и знакомых.

– Стало быть, готовишься к испытаниям на степень доктора прав? А что твой философ и антиковед? Одобряет?

– Профессора Буле я считаю своим главным университетским наставником, он-то в первую очередь и подвиг меня к продолжению учёбы.

Оба совсем забыли о её присутствии, хотя рассеянно следили, как она, стараясь меньше шуршать, упаковывала реквизиты.

– А я думал: матушка твоя, Анастасия Фёдоровна. Maman с восторгом говорит о её уме, воспитательных принципах. Они ведь закадычные подруги – делятся планами, расчётами на будущее. Maman считает твою матушку умнейшей женщиной, которая сумела понять, что в наше время скорее и успешнее сделаешь карьеру, минуя старомодные торные дороги. Твоя родовитость, блестящее образование и воспитание достойны державного представительства и улаживания межгосударственных вопросов. Пожалуй, её стараниями открывается новый путь служения Отечеству, для честолюбивых юношей – тем паче. Анастасия Фёдоровна прочит тебе дипломатическую карьеру, а как же театр? Литературный талант?

Арина поняла не всё из господского рассуждения, но уяснила, что молодой барин занимает высокое положение, а его учёность и ум прочат ему завидную и славную будущность.

– «Литературный талант», как ты изволишь выражаться, всегда со мной. Ничто не мешает мне быть сочинителем хоть в столице, хоть в туземном племени, хоть у шаха во дворце. Наивность твоя достойна восхищения. Или реплики комика для потехи публики.

Лыкошина резкая отповедь ничуть не смутила. Ему острый язычок товарища был не в новинку. А вот у Арины, сподобься этот надменный барчук удостоить её вдвое меньшей желчью, отнялся бы язык. Владимир же Иваныч широко улыбнулся и продолжил как ни в чём не бывало:

– Нынче домашний театр в большой моде. Во многих усадьбах и в столичных домах обустраивают театры, иные – довольно богатые, с размахом.

Грибоедова поворот разговора от обсуждения его личной судьбы в русло светских сплетен вполне устраивал. Девушке даже показалось, что он подобрел, и её суетливые движения (скорей бы закончить да убраться восвояси, с глаз долой, не ровён час и ей на орехи достанется) приобрели плавность, она снова старательно разглаживала складки одежды, коробки не выскальзывали из рук и их содержимое не вываливалось под ноги.

– Увлекательное и полезное занятие и, кажется, набирает силу и развитие. Хотя много ещё комичного в этом предприятии, – подхватил тему Александр Сергеевич, но по своему обыкновению не удержался от насмешки: – Вот, например, у Воронцова в Андреевском театр – дворец исключительной пышности: паркетные полы, дубовые панели, капители, гирлянды возле зеркал, вазы с позолотой, стены обиты володимерской пестрядью, изразцовые печи, для коих плитку специально завезли из Гжели. Актёров, музыкантов, танцоров – до ста человек, а балерин нет. Посему ежели требуются танцевальные сцены, приглашаются «бабы, кои пляшут».

«Да уж. Подобрел, – мелькнуло у Арины. – Язык что змеиное жало. Такому лучше на глаза не казаться».

– Суров ты, Саша, е́док, – захлёбывался смехом Владимир. – Вечно подметишь всякую несуразицу. Но всё же истинные знатоки театрального дела обучают своих артистов сценическому искусству, и те порою достигают высокого мастерства.

– Не спорю. Однако мне вспоминается, что кузен рассказывал, Иван Якушкин. Довелось ему побывать в театре князя Шаховского, лучше коего, как он выразился, едва ли в России сыщется. Там же, в доме князя, случилось ему столкнуться с актёром Яковлевым.

– Я слышал о Шаховском весьма лестные отзывы: тонкий ценитель, требовательный и строгий, истинный Дидло – доходил до экстаза и плакал от умиления, коли его энергетические наставления верно передавались на сцене.

– Так вот. Алексей Семёнович Яковлев и рассказал, как князь натаскивал молоденьких актрис, изводя их на репетициях: «Где твоё ухо? Пищишь! Ты, миленькая, дурища, должна своим голосом читать! Начинай сызнова! В прачки тебе идти, а не на сцену». Самому актёру доставалось не меньше, когда Шаховской его отчитывал: «Зарычал вдругорядь! Стой! У тебя, миленький дурак, каша во рту, ни одного стиха не разберёшь! Глазами знатно сверкаешь, надобно и голосом управлять. На ярмарках в балаганах тебе играть! Повтори!». А режиссёр покрывался испариной, в усердии тщась втолковать ученикам напевный ритм декламации, и изобрёл способ весьма оригинальный: насвистывал им текст, как учёный снегирь.