Валерий Борисов - Децимация

Но в разговор вмешалась Марфа, прикрикнув на мужа:

– Расхвастался! Да ты ж ни до чого не прибитый. Землю попусту пустишь. Если батька, да дай Бог, зятек не примутся за землю всерьез, так и будешь ходить в дырявых чоботах. Ой, батюшка, простите. Пришли люди гулять, а он в серьезные балачки лезет.

– Ничего плохого нет. Язык един и в будни, и в праздник. Нехай балакает.

Марфа знала, за что ругала своего непутевого Степана. Был он и добр, и хорош в семье, любил выпить и погулять, но не очень любил ходить в поле и за скотиной. Поэтому-то и говорила Марфа, что вряд ли Степан со своим старанием сможет поднять землю, которая нежданно-негаданно свалилась к его ногам. Заговорил дед Матвей:

– Эх, был бы я помоложе, переорал бы не только пятнадцать десятин, а гораздо больше. Все життя мечтал о своей землице, а зараз, колы вмираты треба, далы ее окаянную! – Показалось, что даже слеза навернулась на его, выцветшие под степным палящим солнцем, глаза. – Эх, силушки бы мне… но всему свой час. Бог дае, Бог бере. Вот дал Он зараз клад селянам, – распорядиться бы им по-доброму, но полсела переведут землю в бестолочь.

Отец Александр согласно кивнул:

– Думаю, а что у нас деется в селе? С прошлого года не был. Тоже, наверное, как везде.

– А вы не местный? – поинтересовался Иван.

– Нет. Я из Тульской губернии. Мои старые тоже крестьянствуют. Отец не хотел, чтобы я был священнослужителем. Все хозяйство думал отдать мне как наследнику. У меня еще две сестры. А я больше книги читал, хозяйствовать не влекло. А отец мне все говорил: «Учись, Санька, землю понимать». А мне этого не хотелось, к другому присыхал, к святому учению.

– Так и мирское имя ваше – Александр?

– Да, Александр Митрофанович. Духовное мне оставили тоже. Перевернулся мир. Народ расейский долго был кротким и тихим. Видимо, его терпение лопнуло, раз поддался бесовскому соблазну. Все хотят быть людьми, а такое разве возможно?

Степан пьяно вмешался:

– Можно! Все отберем у куркулей, и будут они равными с нами. Так же Христос говорит, что все люди равны.

Отец Александр согласно кивнул, видимо, он не привык сразу же все опровергать или спорить, но дополнил:

– Христос говорит, что все люди перед Богом равны, а в мирской суете это пока невозможно… – и мягко продолжил: – Христос всегда призывал к миру и ненасилию над ближним, никогда не требовал проливать чужую кровь, отдал за честь людей свою. А крови на Руси, вероятно, будет много, как никогда, – все идет к этому. Раньше пили народную кровь одни изверги, – теперь будут пить другие. Свято место пустым не бывает. Не успели мы укоренить в нашем народе христово учение и его заповеди… эх, родился бы Христос на тыщу или две лет раньше, то мысли его мы бы сделали мыслями всех людей – и богатых, и бедных!

Иван удивленно слушал священника. Так откровенно не изъяснялся с ним даже тесть, которого он чтил. Такие слова мог сказать только его брат Сергей – он большевик – или голытьба, тучами тыняющаяся на юге России. Он тихо спросил, называя батюшку по-мирскому:

– Александр Митрофанович, так вы за революцию, за этих нищих, которые не умели и не хотят работать, а пограбить – хоть сейчас? У них же ничего не получится, они разорят державу, все по ветру пустят. Неужели это Божеское дело?

– Народ хочет справедливости и это главное, по-божески. Но он не понимает, что справедливость можно обрести только на небесах. На земле множество злых людей, и они никогда не допустят справедливости. Они перессорят всех людей, будут заставлять грызть глотки друг другу, как и раньше. Прежде, чем властвовать, надо изгнать из своей души грязные помыслы, а для этого одной жизни мало, чтобы стать святым и бескорыстным для народа. Вот сейчас революция – благое дело для неимущих, а уже в их души заронили зависть и зло против других. Благо, если бы мирно орали, а то просто рушат все, а созидания доброго, христианского нет. Черные дни наступают для России. Когда кончатся они – неизведанно.

Государственная водка была допита, и Степан наливал в стаканы самогон:

– Давайте, батюшка, выпьем за то, чтобы селянину было хорошо… и спасибо новой власти, что дала землю. Теперь мы истинно все равны, как того хотел Христос. Давайте за Христа и за большевиков дернем. Они провели Божеское дело.

Но отец Александр, несмотря на свою молодость и выпитое, молча отстранил стакан с самогонкой и с неодобрением посмотрел на Степана. Это увидела Марфа и снова зашумела на мужа:

– У, дурень, дорвався до горилки, як вол до калюжи! Замовкни и слухай вумных. Сам дурак и других за них почитаешь!

Но отец Александр вдруг заторопился и стал благодарить хозяев, собираясь уходить:

– Спасибо. Я ж на минуточку остался, чтобы поговорить со свежим человеком. А вот, засиделся.

Иван поддержал свою тетку и недовольно сказал Степану:

– Ты, дядя, действительно мелешь пустое. Вот знаешь, я сегодня был в Дувановке. Насмотрелся… – он стал рассказывать всем. – Сначала крестьяне поиздевались над помещиком и не дали ему по-хорошему уехать. В грязь растерли его, сына, невестку. Раненному сыну руки выкручивали, а потом их отпустили, а своего вожака повесили… прямо на крылечке. Знаете – за что? За то, что он ими, оказывается, не так руководил. А он-то большевик, из города. Добро им сделал. Землю помог взять, помещика выгнал. Где добро, где зло? Не понимаешь, Степан? Я вот тоже не понимаю.

Батюшка, приготовившийся было уходить, задержался:

– Грани между добром и злом не существует. В русском мужике они переливаются друг в друга. Сегодня больше зла – он всех поднимет на вилы и себя проткнет от злости, ничего не пожалеет. Станет больше добра – все свое отдаст, накормит, в тепле устроит, душу свою отдаст даже бесу, но не разумея этого. Потому, что не видит в то время разницы – для него все хороши и едины. Становится как бы слепым. А его слепотой пользуются нечистые люди. А он честен, наивен, – делает, что скажут. Только не буди в нем зла, тогда наш мужик лют и опасен. Не наполняй его душу злом, – он неудержим, перевернет вся и всех, горя всем принесет, а всех больше – себе, не понимая сего, и думает, что сделал добро. Но я считаю, что наш народ добр, и душа его открыта для всех, только не дай Господь, чтобы в него злоба вошла.

– Народишко, он буйный, – прокашлялся дед Матвей. – Но он и смиренный. Разгорячится – прах идет, отойдет – переживает, с горя пьет, чтобы забыться. А потом снова за старое. Вечно в нас это есть и будет. Неразумные мы – люди.

Отец Александр поблагодарил хозяев за вечерю, попрощался со всеми, благословил их святым крестом, никого не укорил и вышел из хаты вместе с зятем, который должен был отвезти его домой. Марфа вышла провожать на подворье. Кумовья тоже засобирались домой. В хате остались только дед Матвей и Иван. Дед молча смотрел подслеповатыми глазами на лампу, потом снова стал расспрашивать Ивана, как живет семья. Погоревал о дочери – Анне: