Рустам Рустамов - Падение. Том 1

Да, чуть не забыл. В романе нет собирательных образов, как бы ставших зеркалом своего времени, здесь немного по-другому: душа автора, разбившись вдребезги о гранитные глыбы своего времени и превратившись в мелкие частицы, растворилась в героях. В каждом из них (да, в каждом!) есть частица его души.

С уважением, автор

С утра у писателя Орхана Вересли было прекрасное настроение. Он встал из-за письменного стола, подошел к окну, которое выходило на набережный проспект. Довольный собой, потянулся и, повернувшись к зеркалу, самовлюбленно посмотрел на себя. Для самоудовлетворенности у него были все основания: только что отстучал на старой пишущей машинке последние строки очередного романа, который начал писать относительно давно. К этому произведению относился по-особенному, как безумно любящая мать к своему ущербному ребенку, считал его главным произведением всей своей жизни. Всегда сам себе твердил: «Все, что ты написал до этого, забудется, а этот роман – нет. Этот роман запомнится всем: и врагам, и друзьям». Посмотрел на улицу: там шла похоронная процессия. Невозможно было определить, где начало или конец процессии, словно весь город находился в это время на этой улице. Слышал от жены, что сегодня будут хоронить погибших в ночь на двадцатое января людей, и хоронить будут их в парке Кирова.

Процессия двигалась, как вялотекущая река, все были одеты в черное, и поэтому поток людей был однообразен и сравним с рекой. «Мало вас перебили, вон сколько еще идет. Как было бы здорово, если бы сейчас начали их обстреливать», – подумал он и усмехнулся. Вдруг его осенило: «Нет, не закончена книга, она будет дополнена новыми главами. События последних месяцев должны найти свое отражение. Я бы сказал так: эта книга будет продолжаться вечно, пока живут эти проклятые турки, азербайджанцы, курды, лезгины, талыши, таты, авары, кумыки и прочая нечисть, населяющая эти исконно армянские земли. Говорят, их перебили тогда немало, все есть там, даже хохлы и русы. Книга добра и книга зла пишется на протяжении всей истории существования человечества, но ничего, мы внесем в нее свою лепту, а оценку пусть дают другие. В конце концов, добро и зло есть две стороны одной медали, и при этом каждый видит свою. Самое главное – ничего не нужно будет менять, добавятся новые главы, и все. Нужно будет отразить все, чтобы читая враги горели от злости».

От этих сладостных и полных мщения мыслей его оторвал голос жены.

– Алик, иди кушать, все уже готово, – сказала она и прошла на кухню.

Прошел в столовую, сел за стол. Галина Александровна поставила на стол чайник с заваркой, села напротив и, наливая душистый чай в чашки, спросила, пойдет ли он на похороны.

– Говорят, там будут все писатели, поэты – одним словом, все известные люди, – на что в ответ услышала грубое «нет».

– Что там мне делать? Мало их истребили, не нужно было все это начинать. Виноваты сами: зачем трогали армян, разве не знали, что так кончится?! Понаехали эти еразы, а теперь пусть захлебываются в собственной крови, – добавил сердито.

Галина Александровна, как бы разговаривая сама с собой, продолжала:

– У нас есть один завотделом, корнями тоже ераз, как ты их называешь, так вот, он такие ужасы рассказывает, что поверить невозможно! Говорит, что всех этих еразов армяне подвергали таким бесчеловечным мучениям, что у меня возникают сомнения, люди ли вообще эти армяне. И в чем же они, по-твоему, виноваты? Жили люди себе мирно в своем доме, и вот тебе на! Пришли, выгнали на улицу, и они же сами еще оказались виноватыми. Кто затеял этот конфликт с Карабахом, еразы, что ли? Мне они все чужие, но я за справедливость, – закончила она.

После этих слов встала и прошла в гостиную. Он не стал ей отвечать, точнее, ответил, но про себя. «Много ты понимаешь, что такое справедливость. Справедливость восторжествует, когда возродится Великая Армения». С этими мыслями встал, прошел в кабинет и снова встал у окна.

На улице словно ничего не изменилось. Тот же самый людской поток встал перед глазами. Глядя на этих обезумевших от всенародного горя людей, чувствовал душевное равновесие, облегчение. Чтобы разглядеть людей и увидеть на их лицах безысходность и подавленность, достал из тумбочки письменного стола двенадцатикратный морской бинокль, подаренный ему другом, армянским писателем Геродотом Татевосяном. А тому этот бинокль, по его словам, достался от одного родственника, служившего когда-то на флоте. В бинокль четко мог разглядеть лица людей и увидел то, чего никак не ожидал, вопреки своим размышлениям. Люди двигались очень медленно не от бессилия, а от тесноты, лица у всех были серьезные, но не подавленные, как хотелось бы видеть ему. Все были полны решимости и молча на плечах несли гробы, едва заметно сменяя друг друга; никто не плакал. Всего этого не ожидал, но поразило его даже не это: только сейчас обратил внимание на то, что люди двигались строгими рядами, боковые интервалы разграничивались гвоздиками, разложенными аккуратно друг к другу валетом. Люди шли между дорожками из цветов, и никто не наступал на них. «Гордятся, что ли, своими трупами? – ехидно подумал он. – Ну-ну, давайте хороните, а мы посмотрим, чья возьмет».

Он чувствовал, что теряет стройность мыслей, и не мог понять, отчего все это; может, поведение жены, по сути чужого для всех человека, как выразилась она сама, подействовало на него. Ее слова, что все эти люди ей чужие, неправда. За годы жизни в Баку она прикипела душой к людям, к городу. Как она радовалась оказываемому им приёму во время поездок по районам! Везде простые люди пытались чем-то угодить ей, приглашали их в свои дома, она училась у местных женщин готовить какие-то специфические блюда. А как к ней тепло относились в школе и даже вскоре выдвинули работать в РОНО! В душе у него постепенно возникало чувство жалости к погибшим молодым людям. В чем они виноваты, и почему так происходит, нельзя ли жить в мире?

Всячески отгонял от себя эти шальные мысли, но ничего не получалось. Мысли, подобно родниковой воде, пробивались из глубины подсознания и овладевали всем его существом. Он начал чувствовать тревогу и стал оглядываться по сторонам. Увидел жену, стоящую за спиной и беззвучно плачущую. Это сильно растрогало его сердце, обнял ее и прижал к себе.

Для него теперь все было позади, оставалось только придумать, найти подходящее, достойное название роману, и тогда считал бы оплаченным свой долг перед памятью матери, бабушки и, не менее важно, – дяди Мелкона.

О нем мама рассказывала, когда он был еще маленьким. Дядя Мелкон жил недалеко от Дилижана и работал в лесничестве. Управление лесничества находилось в азербайджанском селе Алтычае. Тоже мне, придумали название, означает «село над рекой» или «река под селом», возможно, и Шестиреченское, – в общем, полная безвкусица. Другое дело – названия наших сел, как песня звучат. Мама рассказывала, что дядя Мелкон был знаком с самим Андроником Озаняном. Тот его очень ценил и даже в свое время дал ему какую-то награду, но мама не помнила какую. С детства, точнее, с юности мечтал встретиться с дядей Мелконом, и Бог одарил его этим счастьем. Не зря же говорят: «Все в руках Бога: если Он захочет, может произойти невероятное».