Ромета Баева - Где похоронено сердце

Стараясь запечатлеть в памяти каждое мгновение последней встречи и в то же время сгорая от стыда, Дина, не поднимая глаз, подливала густой калмыцкий чай засидевшимся у свекрови соседкам в большие разноцветные чашки – Фатьма, привыкшая жить на широкую ногу и любившая поесть, не признавала на столе никакой мелкой посуды. Приняв у Мелеч еще один закопченный котелок со свежим чаем, Дина поставила его на приступок не топившегося летом холодного очага, неотступно думая о Дмитрии: «Как, едва познав любовь, отказаться от нее? Отказаться навсегда? Тогда придется бросить свой дом… Но потерять родину – значит лишиться сердца… Как жить в чужом краю? Да и есть ли там жизнь – там, за льдистыми вершинами гор?»

Старухи читали монотонными бесцветными голосами нескончаемые молитвы, ловко перекатывая четки в узловатых пальцах, или звучно втягивали в себя обжигающий душистый чай, а потом обращали к Дине покрытые каким-то мучнистым налетом рыхлые лица и, обдавая затхлым старушечьим дыханием, нашептывали ей о покорности божьей воле.

Наконец она вернулась к себе и, усталая, опустошенная, заснула, прижимая к сердцу куколку – подарок Дмитрия.

Среди ночи ей невыносимо захотелось пить. С трудом разлепив сонные веки, Дина в темноте нашарила дверь и пошла через залитый лунным сиянием двор в сторону огороженного плетнем навеса. Зачерпнув деревянным ковшиком воды, она услышала какой-то непонятный шорох и, оглянувшись, увидела в расставленных у стены глиняных кувшинах, в которых обычно держали молоко, какие-то неясные тени. Забыв о жажде, Дина пригляделась и с недоверчивым удивлением обнаружила, что из горшков торчат человеческие головы, – вдруг разом, как по команде, они повернулись к ней. В одном из призраков Дина узнала Кази-Магомеда – он обратил на нее мутный взгляд вылезших из орбит мертвых глаз и, еле шевеля непослушными губами, что-то тихо прошептал, остальные головы тоже тревожно зашелестели. Дина с острым любопытством прислушалась к нестройному шепоту и с трудом разобрала:

– Последний… последний…

Звуки, похожие на легкий шелест листьев, сливались с ночными шорохами, и Дина наклонилась к горшку, напрягая слух, но вдруг вместо головы Кази-Магомеда на нее недобро блеснула удлиненными глазами продолговатая волчья морда с разинутой пастью и торчащими острыми ушами. Дина в ужасе отшатнулась и, опрокидывая горшки, из которых посыпались круглые бритые головы, выбралась из-под навеса и побежала в дом, слыша за спиной их дробный перестук. Звук этот был настолько явственным, что Дина, проснувшись, испуганно открыла глаза и увидела во мраке комнаты только что прыгнувшего в окно человека – метнувшись к кровати, он закрыл ей рот широкой ладонью.

– Дина, это я, не кричи, – услышала она тревожный шепот.

Дмитрий убрал руку и тихонько погладил ее по щеке.

– Я не мог уйти просто так. Прости, если напугал тебя… Девочка моя милая, спасибо за все! Дина, ты приняла решение? Ты все еще хочешь остаться?

– Я не могу…

– А как же любовь, Дина?

Сердце разрывалось на части, но она тихо повторила:

– Я не могу…

Он на мгновение приник к ее губам:

– Прощай…

Остановившись в посветлевшем проеме открытого окна, Дмитрий оглянулся:

– Дина, молю тебя, уйдем со мной!

Она не ответила.

Он вздохнул:

– Я тебя никогда не забуду!

– Не забуду! – эхом повторила она.

«Неужели я больше никогда его не увижу?» – вытирая ладонями катившиеся по щекам слезы, Дина смотрела в окно на край бледнеющих небес, где одна за другой, тихо мерцая, гасли звезды. Услужливая память внезапно воскресила в мельчайших подробностях сон, привидевшийся ей накануне побега Дмитрия, и вопль свекрови, вселяя смятение и ужас, снова прозвучал в ушах. Мороз пробрал по спине, вздрогнув, она припомнила и сегодняшнее видение, и тяжелое беспокойство овладело ею: так что же все-таки хотел ей сказать призрак Кази-Магомеда?

3.

После похорон с Фатьмой остались две ее близкие родственницы, сестры Айшат и Хадижа, бесцветные, будто полинявшие, старушки, которые целыми днями читали молитвы, листая потертые страницы старинного Корана, а по вечерам, заботливо завернув священную книгу в шелковый отрез, откладывали ее и занимались рукоделием. Дина под разными предлогами ускользала от них, бродила по берегу реки, пытаясь хоть как-то заполнить гнетущую пустоту в душе.

Бурная речка все так же стремительно несла мимо нее свои зеленоватые прозрачные волны, белой пеной вскипая вокруг выпирающих из воды валунов; еще не тронутые желтизной листья орешника шептались о чем-то между собой; вдали, словно недвижные цепи жемчужных облаков, возвышались громады гор. В их кругу величавый Эльбрус, двуглавый исполин, подобный двум обнявшимся неразлучным братьям, белел на голубом небе молодецки сдвинутыми набекрень снеговыми шапками, а его склоны темнели глубокими морщинами трещин и расщелин. Незыблемые, недосягаемые, вечные, горы всегда притягивали ее, но сейчас, блуждая в плотном тумане равнодушия, Дина не замечала ничего вокруг себя. Судьба на мгновение приоткрыла дверь в чудесный мир, где живет любовь и сбываются мечты, но она не решилась шагнуть за порог.

Громкие крики заставили ее вздрогнуть и оглянуться – по берегу металась безумная Патимат. Несколько лет назад где-то здесь утонул ее четырехлетний малыш, за которым недосмотрели старшие дети, и с тех пор помешавшаяся от горя несчастная мать целыми днями бродила у реки и без устали выкрикивала имя потерянного ребенка, разыскивая его среди прибрежных валунов.

Вдруг она остановилась, с цепкой надеждой вглядываясь в противоположный берег, сорвала с головы черный платок и, с лихорадочной торопливостью размахивая им, пронзительно, словно раненая птица, закричала, призывая родное дитя:

– Ахмет! Ахмет!

Отразившись от глинистого берега, где сновали у своих гнезд бесчисленные ласточки, ее голос вернулся печальным эхом:

– Нет… нет…

– Ахмет! Сыночек! – снова надрывно выкрикнула в пустоту обезумевшая женщина – и столько неизбывной тоски и смертной муки было в этом вопле отчаявшейся матери, что Дина, не в силах вынести эту боль, сломя голову побежала прочь.

Споткнувшись о спутанные плети раскинувшейся по всему огороду тыквы, она, задыхаясь, ухватилась за изгородь – вдруг плетень, прочно стоявший до сих пор на своем месте, стал неровно, толчками уходить куда- то в сторону, норовя вырваться из ее ослабевших рук. Солнце, ярко вспыхнув напоследок, померкло.

Очнувшись, Дина увидела склонившееся над ней встревоженное лицо свекрови, острые глаза которой ощупывали ее с ног до головы, и, хотя окружающие предметы время от времени двоились и расплывались, от Дины не ускользнуло промелькнувшее в ее взгляде торжество. Между тем, укоризненно качая головой, старуха сердито выговаривала невестке: