Яцек Бохенский - Божественный Юлий

Если б Катон перестал говорить, он еще мог бы избежать конфуза. К сожалению, он заупрямился. Видно, решил опять говорить до вечера. Лицо горит, стиль возвышенный, усвоенный на уроках у философа Афинодора, в глазах вера: «озаряй меня, дух прадеда», – и, как всегда, отсутствие чувства действительности, детская наивность! Однажды, когда Катон впервые влюбился, пол-Рима едва не умерло со смеху. Девушка взяла его только с досады, чтобы забыть прежнего любовника, который внезапно ее оставил. Катон же отнесся к этому делу с присущей ему серьезностью. Конечно, любовь, конечно, «никого, кроме тебя, до последнего вздоха, с чувством нельзя играть», сразу жениться, и какая чистота, какое благородство! Девушка согласна, что еще ей остается? Катон на седьмом небе. Вот-вот свадьба. Между тем любовник узнает обо всем, и ему становится немного жалко. В один прекрасный день он возвращается, говорит, что любит по-прежнему. Девушка падает ему в объятия: «Спасибо, Катон, за все, свадьбы не будет, до свидания». Тот сходит с ума. Как это – свадьбы не будет? Они же договорились. Брак, конечно, состоялся бы, не появись этот, третий. По какому праву он встает между влюбленными, если сам отказался? Это непорядочность, разбой, преступление! Почему за такие злодеяния не карают? Надо идти в суд! Эту мысль невозможно было выбить у него из головы. За каждое преступление следует карать, – кричал он. Друзья с трудом его убедили не подавать жалобу. В этой истории весь Катон. Он пойдет в суд, потому что какая-то девушка предпочла, видите ли, спать с другим! Он верит в нерушимость законов, требует ее, убежден, что законы и впрямь всесильны. Теперь он будет стоять на страже, протестовать против проектов законов Цезаря. Нет, дудки, не будет он стоять. Цезарь его сдвинет с места. Как? О, очень просто.

Долго не раздумывая, консул Юлий Цезарь подозвал одного из своих ликторов. Надо подойти к трибуне и снять с нее Катона. Снять? Просто снять? Ликтор словно поперхнулся. Ах, да, просто снять. А потом? Потом его надо отвести в тюрьму.

И ликтор пошел и «снял» Катона с трибуны. Разыграно это было при общем молчании, никто не защищал сенатора, все только опустили глаза. Прежде, когда Катон еще стоял, многие переговаривались – длинные речи Катона никогда не выслушивались с чрезмерным вниманием. После же «снятия» вдруг воцарилась тишина. Слышались только шаги Катона и – будто эхо – топанье конвоирующего ликтора. Но в этой тишине, в столь благоприятных акустических условиях, Катон на ходу снова начал говорить. Может быть, он хотел, чтобы это выглядело как продолжение речи, но на самом деле раздавались только бессвязные выкрики. Позабыты уроки философа Афинодора, предложения прерываются долгими паузами, сенаторы еще ниже опустили головы, а Катон кричал, чтоб они ни под каким предлогом не одобряли законов, чтоб подумали, что с ними будет, если и дальше все пойдет так, как шло до сих пор. О себе он не упоминал, он шел в тюрьму, покорясь своей участи, он лишь давал последние указания тем, кто оставался на свободе. Но вот тишину нарушил смутный шумок. Сенаторы встали с мест. По-прежнему никто не говорил ни слова (кроме Катона), но сенаторы явно собирались выйти вместе с арестованным. Движение захватило постепенно всех, но и теперь все смотрели в землю и молчали. Вскоре за Катоном вслед потянулось безмолвное шествие. Шли медленно, не очень уверенно, словно не зная, зачем идут. Всего минуту назад Катон, протестовавший на трибуне, казался бессильным и незначительным, вокруг шли обычные разговоры вполголоса, слушатели зевали, и Цезарь был потенциальным хозяином положения. Теперь Катон вдруг вырос, потому что его выводили из зала, и уже важно было не то, что он говорил, но то, что вскоре он должен был умолкнуть.

Цезарь, бог весть почему, испугался онемевшей толпы. Кое-кто медленно поднимал глаза. Странные взгляды – страх, удивление, даже отвращение и как бы попытка угадать будущее. Они словно предвидели, что Цезарь плохо кончит. «Снятый» и отправленный в тюрьму Катон побеждал, была в нем, видно, какая-то непонятная сила, которая снова увлекла толпу и помогла ему выиграть.

Поэтому консул, вопреки логике (а это с Цезарем редко случалось), подозвал одного из трибунов и приказал догнать Катона. Он шепнул трибуну, что тот имеет возможность уладить дело по иному. Катон и ликтор, вот так, как они идут, должны направиться не в тюрьму, а к дому Катона. Произошло, мол, недоразумение. Никакого ареста не было. Катон – свободен, и, наверно, ему, после такой изнурительной речи, захочется отоспаться у себя дома.

С годами стало понятно, что было в Катоне: задатки божественности. Ну, разумеется, несколько иной божественности, чем Цезарева, не столь алчущей жертв (если не считать казненных катилинарцев), менее властной, скорее из сорта покорных и тихих, быть может, и не полной божественности, а только ее части, святости. Как бы то ни было, Катон творил чудеса: достаточно вспомнить загадочные поражения Цезаря в обстоятельствах, явно суливших победу. Был он, выходит, не просто святым, но порой обнаруживал некие сверхъестественные свойства, тревожил этой загадочностью. Аскет с чертами сверхчеловека, пророк Римской республики, первый до Христа кандидат на место босоногого бога-мученика, достойный стать объектом культа. Никакая грязь к нему не приставала, не помогла и жемчужина, подаренная Цезарем сестре Катона, Сервилии, любовная эта связь оказалась бесполезной, на Катоне ничто не оставляло пятен, как вода на стекле. Тогда Цезарь придумал другую ловушку. Он воспользовался Клодием. (Этот человек после злосчастной истории с Помпеей был ради Цезаря способен на многое.) Под видом почетного назначения Клодий втянул Катона в весьма неблагодарную миссию. Катону пришлось поехать на Кипр и таким образом удалиться из Рима. Но это не все. Миссия на Кипр была связана с возможностью небольшой войны на острове и с финансовыми делами, а в таких обстоятельствах не мудрено и поскользнуться. Цезарь рассчитывал, что там наконец-то какая-нибудь грязь да прилипнет к святому Катону, что случится хоть что-нибудь не вполне ясное и чистюлю можно будет обвинить в нечестности. В Риме об этом нечего было и думать. Все помнили, с какой педантичностью Катон когда-то исполнял обязанности квестора. Он изучил ради этого бухгалтерию, занимался финансовыми законами, чтобы контролировать каждого писца и положить конец злоупотреблениям. На собственные деньги он скупил старые кассовые книги времен Суллы, рылся в них, пока не отыскал записи о выплатах в течение ряда лет доносчикам и наемникам диктатора; Катон приказал вернуть все до гроша, принести собственноручно в государственную казну. Он не принимал подношений, неизменно отсылал их дарителям, будь то хоть царь, преследовал даже тень подкупа – ну, сущий бог, не человек.