Феликс Лиевский - Царская чаша. Книга I

Немногим позже понял Федька, что похабные присказки Грязного отчего-то нравились царю. Мог Васюк ляпнуть при всех такое, что и конюху зазорно, и во хмелю вовсе терял последнее приличие, не щадя достоинства своего, и мог ославить пакостно любого, коли чуял, что царь в настроении шутить… Может, поэтому многое сходило ему с рук из того, что слетало с поганого языка. Принимать бредни Васюка всерьёз Федька теперь не стал, но не упускал притом случая поизмываться над ним. Они ненавидели и презирали друг друга тем необъяснимым отторжением с первого и до последнего взгляда, какое бывает заложено у зверей, коим по природе противоестественно пребывать совместно.

Другое дело – Афонька Вяземский, из князей Вяземских младший, да прыткий. Сперва смотревший вообще мимо Федьки, теперь он приглядывался с некоторым даже интересом. Холодная отстранённость не ушла меж ними, но всё ж они были слишком теперь близки сознанием общего, пока ещё тайного дела государева, и надменность обоих имела привкус уважения…

Всё завершилось шумным долгим единым вставанием вослед поднявшемуся из-за стола в знак окончания трапезы государю.

Последние из гостей были дворецким и охраной провожены через Большие Сени к выходу из дворца…

Федька был отпущен для завершения своих дел – надобно было распорядиться касаемо завтрашнего развоза подарков от государя по некоторым боярским и посольским домам, и тем, кто не сумел явиться сегодня по причинам достойным.

– Батюшка, а было, чтоб на пиру кого отравили? – не выдержал Федька, улучив минутку попрощаться с отцом.

– Не припомню. Да я не особо по пирам-то сиживал, Федя, в седле всё больше, сам знаешь, – воевода ласково взял его за плечо, пока никого рядом не было. – Трудно в науке-то царедворской? – не то шутя, не то и правда сочувственно спросил воевода, не стал дожидаться ответа от смутившегося дико сына, хлопнул его по плечу, простился до завтра. Федька проводил его высокую крепкую статную фигуру теплом взгляда. Но надо было спешить, жизнь звала дальше, в волнении он полетел в покои государя, где предстояло получить вердикт за первый его выход напоказ, и только об этом мог думать Федька сейчас, сгорая адским нетерпением. Позже, многим позже, он вдруг неожиданно вспомнит, что ни разу тогда не заметил, чтоб отец смотрел на него, когда по долгу кравчего он испивал из подносимого государю те двенадцать за трапезу хмельных глотков.

Серая незаметная тень снова скользнула за ним, растворяясь в сумерках углов у самой двери горницы, где Федька задержался оглядеть себя, не посадил ли пятна на белые одежды.

Спальня царя Иоанна.

Ночь.

Как он не гадал, что и как сказать, а сделалось по-другому.

Каждый закут покоев был проверен охраной. Государь отпустил всех. Охлябинин ушёл последним через тот самый тайных ход, что за банькой, кратко и смачно похвалив Федькину сегодняшнюю работу. Затворив за ним дверь, улыбаясь, приятно усталый, уже в одной рубахе, Федька принялся готовиться к омовению, и заметил, что образ малого Деисуса в углу занавешен шёлковой пеленой… Не припоминая, было ли так всегда, он задумался. Ахнул, смутился, – понял, зачем. Негоже Богородице видеть земные дела грешные банные… Ну конечно же… Апостолам там либо Спасителю по роду мужескому ещё куда ни шло. В домовой бане у них, помнится, и вовсе образов никогда не было, крест освящённый только… Ойбожже!.. – Федька сдавленно застонал, гоня прочь немедля неслыханную пакость своих же помышлений, покаянно чуть не отползая от едва различимого под пеленой образа. Не иначе, была, была отрава какая в заморском том вине, а его блудодейное естество, по всему видно, как раз под чертовы те чары подпало, по слабости особой, наверное, вот и глумится разум сам над собою…

Вошёл царь. Скинул рубаху, подозвал его.

Все они, эти, на прошедшем пиру, там, слились в памяти в пестреющую душно и дорого, шевелящуюся кучу, все казались скучными либо уродливыми, к ним не хотелось принюхиваться и прислушиваться, и смотреть-то было неохота. Было несколько приятных вроде лиц, рядом с ними можно ещё было дышать, но – всё мимо, точно не люди это, а что-то нарочно наряженное, говорить наученное, чуждое и не важное. И у каждого – змея припрятана в рукаве, в глазу и под языком. Знамением и святой водою кропить, подходя, каждого, разве! Прижимая ладонь к груди, кланяясь гостям обычаем, касался ладанки с одолень-травой, что рядом с крестом нательным тайком всё ж надел под рубаху. И только Он один. Он важен, велик, прекрасен. Самый малый Его взгляд, тихий голос или приказ, Его досада или похвала, – всё было первым теперь, от Него теперь зачиналась и теплилась, и горела жизнь в Федьке. Вокруг этого пламени всё туже кружил он, в плену чудовищном.

Как вчера, собрался он опуститься на колени, чтобы омыть из кувшина ноги государя ромашковым настоем, и уже подниматься собрался, но рука царя его остановила касанием нежно-властным до лица.

– Что ж и не взглянешь ныне, отводишь очи русалочьи?

Федька едва не повалился прям меж колен царя, привольно раскинутых. До того шибко покружило-повело голову, таков же голос Иоанна слышался над ним в первую ночь, в самую минуту перед пропастью…

– То-то, разомлел! А я покручиниться уж думал, что надоел тебе, нагляделся уж ты на государя своего, пока чаши золотые устами лобызал, да один хмель другим перемогал… Об чём мыслил, когда капли-то кровавые с губ слизывал, Ладово отродие 56? – Иоанн сгребает его за шею, за влажный загривок, склоняется, вдыхает жар и трепет лица Федькиного, щекотно касаясь бородой. – А гладкий ты весь, пух лебяжий – и тот грубее щёк твоих, вот только губы твёрдыми кажутся. Так ли сие, как верится? – пальцы государя блуждают по подбородку его, трогают губы, томно приоткрытые, понуждая их сомкнуться вокруг пальцев, и так неоднократно… – Об чём помышляешь, что дышишь так?

– Обнимать тебя желаю, – в тон ему с помрачением сладостным отвечает Федькин голос, дрожью низкой и развратной, как-то нежданно возникшей, а руки показывают то, о чём говорится, и в нежно-смелых захватах Федькиных ладоней оказывается естество Иоанна. – Змей мой! Дозволь возлюбить тебя похотением губ моих… – совсем близко к безмолвно бледнеющему страстью царю подаётся коленопреклонённый кравчий, заглядывая в очи его, читая в них сатанинское повеление-разрешение.

Сперва молча оба тешатся, но распаляется Иоанн неистовым Федькиным старанием, говорить над ним начинает, взора не сводя с его склонённой головы, придерживая то и дело за волосы, чтоб медленнее яснее видеть всё.

– Что, агнец мой, ишь, дорвался до елды, присосался, не отвадить, точно не млеком – молофьёй 57вскормлен был, нечестивец, выдоить жаждешь, и ладно же так, и умеючи будто бы! Кем, где обучился этакому? Отвечай… – Иоанн приподымает голову его за гриву, жестко и больно схватив за волосы, так, что из прикрытых глаз показались слёзы, тронул легонько по щеке, кратко нервно засмеялся, дозволяя ему передохнуть, но испрошал непрестанно с издёвкою в грозящем тяжким весельем голосе, – что за девиц к тебе воевода приваживал? Твоего племени, русалочьего, от природы стыда не ведающего? Таким и обучение без надобности… Ну держи, обымай, веселись, вымогай из меня всю живу… Федька, Федька, нежели так неопытность похотлива, а?!