Феликс Лиевский - Царская чаша. Книга I

Задыхаясь, притихая, едва ласкаясь, Федька жарко шептал, что учён мало, да видал много, в бане в бытность батюшкиной, девок с мужиками… Сам не помышлял, нет, и на том крест поцелую!!! – Что?! Тока что блудом губами омытыми – и крест целовать собираешься? – в притворном гневе Иоанн подымается с лавки, о распаренную стену опираясь, и уж больно Федьке на коленях стоять. С жестокой радостью государь всё примечает, отстраняется сам, приказывает:

– А ну вставай, охальник, ответствуй, чего ещё видал, да о чём не помышлял? – и поднимает его сам за плечи, но Федькины руки обвивают шею, и поцелуи разласканных мокрых атласных губ, с шёпотом и причитаниями неразборчиво-нежными, увлекают Иоанна вниз, на душистый бархатистый кедровый пол. Всего его поцелуями и ладонями оглаживая, Федька скользит по простёртому в неге неутолённой Иоанну, и шепчет, прерывисто задыхаясь, а сам трётся едва не разрывающимся удом своим о твёрдое его бедро. Перекидывает ногу, как бы через коня. Иоанн желает видеть своё им владение, только вот неопытен и вправду ещё Федька-то, не может терпеть, к пределу летит без памяти…

– Что ж скачешь, как на колу! – жарким упрёком Иоанн удерживает его бёдра, не отпускает, и Федька стонет в голос, моля дать ему догнаться до чуда. – Э не-е-ет, ты меня не проведёшь, как давеча, бестия лукавая, видал я тебя, скотина ты своевольная!.. Феденька, слышь, сокол ты мой, – Иоанн легко и звонко шлёпает его по пламенеющей щеке, заставляя слушаться, – ты тетивку-то спусти, прям щас давай, давай, сбрызни живу, а уж после мне не мешай… Красавец, убивец ты, давай… – и ни на вершок не дозволив ему сдвинуться вверх-вниз, требует источить сладостную влагу своими руками, что и было исполнено в бешеном бое сердца и стоне протяжном. Таком мелодично-высоком… Забылся снова любованием Иоанн, Федька упал на его грудь, и оба были в поту, и терпкой липкой сладости Федькиной. Не дав ему отдышаться, Иоанн сжал его плечи. Федька, чуть охолонув, поднимается исполнять приказ работать теперь в усладу государеву.

– Сказывают, Федя, лют ты…

– Кто ж такое сказал, государь?

– До крови жаден… сын Басманова, говорят… Пленников ты не берёшь. В кашу рубишь, пощады не ведаешь!

– Не ведаю! Потому как… изверги это! Смерти им… жажду!

– Нетерпелив же ты, Федька! И васильки 58не помогают, невинный вьюноша? – издёвкой жёстко смеётся царь, стискивая его бёдра, норовящие сорваться, соскочить с его коня. – Ну так теперь ты – мой пленник, так и я жалеть тебя не стану! Иль подымай копьё, отбивайся, дозволяю!

– Нет… мочи… пока что… – Федька снова падает на его грудь, весь сплошное грохочущее сердце.

– Так не поднять тебе копья? – Иоанн подсовывает руки под его живот, обнимая и перебирая истомлённые Федькины причиндалы, оглаживая его мокрую спину и поясницу.

– Не поднять… Откупиться можно ль, Марс мой, от гнева твоего?

– Что ж дашь сверх, чтоб пощадил тебя сейчас?

– Нечего более отдавать… Всего ты меня испил… – голос его понижается томностью безмерной неги. Ресницы вспархивают, нежнейше прощекотав по слегка остывшей коже, и царь в восторге желает получить свой выкуп. Там, в спальне уже, освежив себя и его медовой чашею.

Иоанн забирал своё. Изредка, взведясь невыносимостью лежать смирно, Федька рвался навстречу, и тут же словно вырваться стремился, но Иоанн уже знал и предотвращал его повадки боевым захватом и крепким бранным словом.

– Зачем, государь, Всевышний придумал срамные места в человеке? – промолвил Федька, упиваясь смешением их запахов, быстро сохнущей и липкой, сочной, едкой даже жити, точно крови, теперь общей, перепачкавшей постель и тела, склеившей, высыхая, волосы, которые иной раз больно выдёргивались от неловкого движения, и, казалось, ресницы даже окроплены ею были…

– На то, чтоб ничтожность свою не забывал, смертную малость свою. Так мне думается… Как не рядись в злато, а гузно всё одно по нужде оголяешь, пан ты, или смерд, всё едино, – смешок зловредный шкодлив, и опасен такой Иоанн бывал, и Федька чуял это.

– Хм… А пошто же тогда такая сладостность этому придана? – Федька валялся пластом, не в силах шевельнуть и пальцем. – Пошто такое… любострастие и утеха в срамоте этакой сокрыта, а?

Государь молчал, и Федька испугался. Вмиг всё вернулось в законные положения, забвение безмерного упоительного времени часов минувших стало проясняться острой явью… Государь молчал. Сердце заныло такой тоской, что пережидать её не было мочи. Федька подполз к Иоанну и уткнулся влажным прохладным лбом в его плечо.

Ладонь царя возлегла на его голову мягко, устало, и Федька вновь возликовал, пряча вспыхнувшее лицо в измятое пахучее покрывало.

– На то, что человеки мы, не звери неразумные. И всяко еси в нас – нас самих же и искушает, и губит. И возносит, может быть…

– Так не грех это? Не грех! Богом раз дадено?

– И душегубцу убивать тоже Богом дадено… – в некоторым как будто сожалением не сразу отозвался Иоанн, а Федька снова задрожал, что переболтнул лишку, дурак. Подтянулся, обнял Иоанна, не смея дышать, распахнув на него во тьме ночи глаза. Меж тем под рукою своей он вновь почувствовал нарастающее упругое горение, переполнившее горсть, и задышал часто, сглотнув.

– Марс непостоянен. Но не твой, государь! – в восторге шепнул он.

– Откуда знаешь то ратное слово, за которое кладут душу, а, Федя?.. – Иоанн прижимал его поясницу к постели, наговаривая жарко на ухо, и долго, медленно, последним предутренним жёстким и жадным до боли желанием владел им. Без слов дальше, без всяких иных мыслей, кроме забвения единого блаженства, а после – опустошения полного покоя обоих.

«Не влагал ли уста свои и перста свои ближним своим в разные места непотребные и не допускал ли к себе члены их куда не надобно?» – мелькнуло под утро сквозь сладкий сон, и Федька досадливо отмахнулся от надоедливого воспоминания, намереваясь соснуть ещё хоть малость с недвижным государем рядом. А уж светало совсем… По приезде в Москву придя, как положено, на причастие и исповедь, этакое услыхал от инока-исповедника, так воззрился на него в совершенном изумлении, не помстилось ли такое слово из уст монашеских, да полно, к нему ли сие обращение было?! После спросил о том Ивана Петровича, во всём таком всесведущего. Откуда, мол, монахам в их святом житии такие страсти-то ведомы, что на ум прийти ещё не всякому мирянину способны?! Нешто их там, в семинариях, таким делам учат! Иван Петрович посмеялся по обыкновению, покрутил пышный седой ус, оглядывая возмущённого, но более – заведённого Федьку, точно наливное яблочко, с намерением надкусить, да дружески посоветовал поменьше попов слушать, а рассказывать им и того менее:

– Знаешь, как народ говорит, Федя: «Грех – пока ноги вверх. А опустил – Господь простил». А народ завсегда лучше знает.