Феликс Лиевский - Царская чаша. Книга I

Никто не шмыгал возле царского покоя в те часы. Только стрелецкие караулы менялись под окнами и в сенях снаружи.

Внизу, в деревне, всё ещё шатались по гостям и братчинам самые стойкие… Таинственные слухи пока что не вполне дошли до пересыщенного празднованием населения. Пить на Николу-Зимнего было дозволено сколько влезет, и оставаться под лавками не зазорным считалось. А молодые, которым всё ж не полагалось хмельного слишком, следили, чтоб никто на улице не завалился и не замёрз ненароком. По домам таких растаскивали. А девок двух, не воротившихся за полночь, искали, конечно, но предусмотрительный Алексей Данилович выслал по их домам вестовых с наказом родне сидеть тише воды. Да и допросить заодно. Осторожно пока что.

Голос извне затихал, а колокол в сердце разгонялся, и бухнул под утро во всю мощь.

Потому что тело юное под его руками теплело, стремительно влажнела белая грудь его, раскинутого тяжким сном-забытьем, и глухой его стон прорвал без слов уже тугую пелену жарких ласк, бессознательных и греховных, без которых не смог бы Иоанн обойтись сейчас. И тело под ним отвечало, и тепло охватило уже их обоих единым полотном, а стоны под ним делались всё явнее и короче, и чаще. Не весть было, осязает ли вполне Федя то, что творится с ним, но руки государя единым махом переложили его лицом вниз, и стоны ушли в сладостную непрерывность, в подушки.

– Господи, как же ты благоухаешь-то! Разве может человек так…

И ласкал его губами за ухом, целовал шею, и не мог надышаться, точно в бреду. Дивный страшный тонкий невод Федькиной амброзии проникал до костей в хребте, до стегна 85, до седалища, и зеницы ока, и удушал его невозможностью оторваться. И стонет ведь так, как будто нет сил и ему терпеть долее…

Ты о Христе мне, о Высшем, а я тебе – шлёпку 86запихиваю, и нет во мне сейчас ничего святого, благостного, праведного, ничего нету, только жажда тебя всего! Точно вздоха и света из могилы – живому пока… Или – умру!

За дверьми под утро Охлябинин крестился. Никто не рисковал подойти к опочивальне государя, по жесточайшему запрету его. Только дед Малой, единожды ежом взора из-под седых кустиков бровей раскидав всех, глянул туда, к двери, и вышел, наказав крутым заговором царя и кравчего не тревожить до зари. И ушёл прилечь в сенцах близких, вдруг сделавшись, словно шальной, припевая под нос и пришёптывая. "Дурноту" выпроваживал… А Ехидна, повязавшись кое-как поверх растрёпанного сивого волоса платом в горохах и распоясавшись, босая, меж тем хлопотала над травами своими, вдали от глаз тоже. И сколько б не плевала, мимо её закута в кухне пробегая и крестясь, дворня, пыхтела она сердито и отворачивалась, и тоже плевала им во след. Страшно было всем. После много говорилось, правдивого и придуманного.

Алексея Данилыча в сенях на лавке отпаивали мятными травами с валерианой и порошком аглицким успокоительным, который он принял, по первости сурового ожидания, а теперь отказывался, гневно отталкивал от себя и аглицкого аптекаря, да и своих тоже…

– О! – Охлябинин развернулся с невыразимым лицом, утратившим за эту ночь задорность и моложавось. – С духами глаголет. Опять.

– Кто? – тяжко раздался командирский голос Басманова.

– Да сынок твой, Алексей… Данилыч, – покашляв в кулак от сглазу, Охлябинин снова вернулся к дверям опочивальни царя. Был там тайный слуховой глазочек, за ладно пригнанной дубовой досочкой неприметный совсем, и знали о том немногие.

Воевода, хватаясь за сердце не ради красного вида, поднял на него взор из-под густых чёрных бровей.

– Да уймись, Данилыч. Жив он, и здрав, по всему судя… Только тсссс… Не мешать им.

И лёгким шагом отплясал Иван Петрович от дверей, и Федькиных тихих стонов, от которых душу хватало так, что не сказать. Взял-обнял старинного приятеля воеводу за могучие плечи, и тихонько приговаривать стал, что всё ныне как надо будет, и чередом своим выйдет, и сынок его, соколик ясный, воин добрый, всё вынесет и вытерпит, и вернётся вскорости в мир. Свою Дорогу вершить.

Никто не видал кратких слёз воеводы, да и не надо.

А Федька вскрикивал тихо-нежно. Но властные повелительные руки укладывали его, и ласковые временами, поневоле, заставляли молчать и обожать своего дарителя. Дарителя Жизни.

– И что теперь?.. Кто виноватый-то? Отчудил Федька сам, выходит? – хмельной всё ещё Вяземский засмущался под тяжким взором Басманова, и почёл за радость упиться окончательно, и не ломать башку всеми этими колдовскими страстями. Из его руки тотчас взят был кубок и наполнен снова.

– За Федю! – тихо сказал воевода.

Все как бы этим и успокоились. И улеглись рядом, по лавкам, недалече с государем тоже. Но перед тем воевода зашёл в притвор приказа, чтоб отпустить по домам насмерть перепуганных девок, напугав их ещё больше своим видом и обещанием лютой казни, ежели обо всём, что случилось на ручье, не забудут начисто или проговорятся кому. И выдал им личным распоряжением серебра по стольку каждой, что те и вовсе онемели. С наградою и провожатым, оглушённые событием минувшей ночи на всю жизнь, они удалились, непрестанно кланяясь.

Матери их было завыли, увидав под утро серебро, полумёртвых, бледных и растрёпанных, но невредимых вроде бы дочек, и подумав, само собой, о непристойном сразу же. Но девицы, отойдя чуток, клялись и божились, что никто из царских людей их и пальцем не тронул, а за что столь щедрые дары – про то молчать велено, то дело важное, государево, и даже божественное. Пришлось поверить. Впрочем, серебро решило мигом все вопросы, кто бы там после чего не говорил и не придумывал.

А завтра было дознание. Кто, как и почему профукал Федю, а по рангу – государева кравчего, считай – его самого, и это пытали у причастных в острожном подвале ещё с вечера. Только до дела палаческого не дошло. Повисели на дыбе легонько по разу начальники особого караула, но по приказу Вяземского, внезапно трезвевшего, а более прикидывающегося пьяным, их отпустили посидеть до поры в каталажке.

Но ничего толком не находили. Похоже на правду было неведение допрашиваемых.

Ничего, говорилось, дознаемся. И даже не верующий ни в какую чертовщину воевода был сбит с толку, упорно продолжал подозревать злой умысел чей-то, против него и государя, по жестокости сравнимый с убиением несчастной царицы Анастасии… А по наглости исполнения – ни с чем вообще не сравнимый. Васька Грязной, видимо, так же рассудил, и теперь непрестанно озирался, точно мнил себя тоже под прицелом неведомого и бесстрашного врага, свободно шастающего среди самых ближних государевых людей.

Отхватить башку повару, или чашнику, или тому же Беспуте, что в пылу дикости их танца мог вполне засадить Федьке отравленный шип под кожу (эти фантазии витали надо всеми), было проще простого, но, кажется, государь менее всего думал на них. Гораздо непонятнее было неведение стражи, каким-то наваждением упустивших кравчего из виду на добрый час. Но было одно малое воинство непререкаемое у государя московского, и ему он верил, пожалуй, даже более, чем себе самому. И в этой вере никто не усомнился бы, пока не сомневается он сам. Серая тень особого караула мелькнула в самом начале в закрытых сенях, была наедине с государем минуты менее, и выскользнула вновь. Были при том только Вяземский и Басманов. И – дед Малой, в углу. И стало понятно по облику государеву, что на земле не след искать виноватых, хоть разум отказывается верить неосязаемому и причину всему во плоти всегда ищет. Колдовство то было, но виновного обнаружить никто не мог.