Феликс Лиевский - Царская чаша. Книга I

Торжественная часть, впечатлившая всех необычайно, надо сказать, этим завершающим событием перешла в часть совершенно шуточную и лёгкую, и дальше гуляние могло уже идти как угодно всем и каждому. Но пока ещё страсти бушевали, и всем хотелось ещё побратничать вкруг жарко горящего общего кострища.

– Вот чтоб навернулся хоть раз! Так нет же, – пьяный Грязной шарил глазом по окружению.

– Ну так ежели б архиерей на ходе Крестном навернулся, скажем, так это да. А тут-то что? Потеха, одно слово. Ну, свалился бы кравчий наш на девицу, или на тебя, всё одно поржали бы да и дальше пить стали. Государь к себе отправиться изволит. Ты-то идёшь, что ли? Чего завис? – Вяземский тоже осматривался.

– Федька где? – прискакал и стал, задыхаясь, опираясь о стол, Охлябинин, уже в обычном одеянии и при сабле.

– А нам почём знать. За Весной, мож, увязался…

– Бросай шутить, курвы! Точно, не видали?

– Да ты перебрал, Петрович? Где ему быть-то. С государем, чай…

– Ага, ща за притирки с Беспутой отчитываться будет! Устроил содом с Царём Змеиным, ну ты подумай… А ты видал, каково государь на них глядел?

Иван Петрович тоже, было, так подумал. Но тут прибежали от самого Иоанна, требующего Федьку к себе, и стало понятно, что его нигде нет.

Государь был весь белый. Потому как происходило то, чего не могло быть. Чтобы сперва человека, охранять тайно и явно которого было приказано по меньшей мере десятку сторожей, сперва целый день видели все, а через минуту – уже никто, – этого не могло никак случиться.

Конные и пешие с факелами бросились по заснеженным потёмкам. Все истоптанные и исхоженные тропы в окрестностях довольно быстро кончились. Оставались редкие цепочки следов вниз по склону Велесова оврага, со стороны Дьяковского моста их вообще не было… Бросились туда, где были.

Он шёл легко, безо всякого напряжения, без ощущений недавнего дня, только с незначительными пятнышками отголосков о нём. Пока он помнил, что уже ночь, было грустно и подступали слёзы, и тогда ему начинало становиться неуютно, снег начинал поскрипывать и таять под ногами, и засыпаться в сапоги. Но скоро он не захотел ночи. Взял и вынул из себя тяжёлое и причиняющее постоянные мучения, высыпал и не стал подбирать, сожалея. Высыпал все камни до одного. Остановившись, осмотревшись в светлом спокойном сиянии зимних сумерек, под всё ещё розовеющим и приветливым небом, он оглянулся на странный и взору радостный купол Усекновения, ещё видимый вверху, там, вдали, над большим синим склоном, и затем посмотрел вниз, вдоль пути, по которому хотел идти дальше. И улыбнулся. Не хотелось слёз. Тяжести, и боли никакой больше не хотелось. Как не было желания нести на ногах ничего. И он снял сапоги, полюбовался, какие они белые, мягкие и новенькие, и оставил чуть сбоку своих же следов. Синяя мантия с большим пушистым воротником его не стесняла. Она легко и очень красиво расстилалась при его медленном полёте вниз. Она распахнута, и очень хорошо, что не чувствуется никакого тепла, просто приятное уютное невероятное и волшебное свободное движение, и всё. В чистой свежей сильной прохладе.

Тихо тут, только едва-едва плещется ручей. Голосов ручей. Чёрный, спокойный такой, собирает себе ключи. Голосов, ещё говорят, и овраг сам, потому что здесь слышны голоса. Вот, если постоять немного, то сколько же их… Разных, не таящихся, спокойных и сильных, говорящих, поющих, молчаливых, дышащих… И – птичьих. Летние голоса плыли повсюду. Он улыбнулся опять, себе и им, но не стоило сейчас замедляться или ускоряться, и тем более – думать и сравнивать. Были такие бесконечные сумерки чистого холодного сияния живой тихой пустоты. Он был тут один. Длилось счастье. Ласковое побуждение двигало им войти в воду, осторожно, не спугнуть бы своё уютное удовольствие быть всем этим сразу – и собой, только собой, вечным и неделимым бесстрашным целым. Дышать как слышать, всеми тонами в мягком наслаждении внутри. И ступать без плеска в желанную ледяную темноту этой неторопливой воды… Голоса складываются в звоны, переходят друг в друга, так можно долго, всегда, наверное, и можно погрузить в ручей ладони, и смотреть, какие они там под водой беловато-синеватые, и чуть-чуть бирюзой отливают, как тела русалок, наверное. Подставить ладони под настойчивость ключа. Не вытерпеть, чтобы не умыться им, и не выпить его, наполняющего сложенные ладони так славно, не быстрее и не медленнее, чем хочется снова это выпить… А вот сюда, если зайти по колено, можно лечь совсем. Как же хочется… Только не надо хотеть ничего слишком поспешно, так можно снова нагреть себя изнутри, и станет неприятно, то есть – больно. А после может стать снова страшно. Что это за звуки там, сверху? Это не Голоса, чужие, другие… Не надо спешить вспоминать, от этого может тоже стать горячо или страшно, или больно. Не следует больше ни о чём жалеть, жалеть глупо и неправильно, силы уходят в пустое, а когда настаёт такой вот час – тебе уже нечем принять в себя всё вот это, ты не умеешь становиться вот этим, и оттого делаешься таким невыносимо несчастным, одиноким, раненым навсегда… Там скачут за мной. Но, если снять мою прекрасную мантию, всё-всё снять, они не заметят и проедут мимо. Они хотят вернуть меня, чтобы заставить тратить столько прекрасного, точно сжигать впустую, ни для кого, просто сжигать зачем-то самое лучшее в себе… Я не вернусь. Зачем. Только не испугаться, не пробовать вспоминать, куда и зачем меня хотят вернуть. Если испугаться или взволноваться, в груди ударит, и станет слишком тепло. Тогда нарушится это чудо моё, прекрасная моя Зима станет уже не моей, а я – не её, чужой вдруг сделаюсь и снегу, и ручью, и сумраку, и ночь, что скоро придёт, убьёт меня. Мне будет мучительно и ужасно тут умирать одному. А зачем так! Когда можно уйти в другое, совсем другое, вот в это, что чувствую как… благодать единственную данную всему, что создано в мирах… Примите меня на этом перекрёстке… Вот, они промелькнули, и снова никого, мы с Голосами тут одни снова… Если расстелить по воде моё покрывало, оно красиво начнёт медленно погружаться, а я сейчас лягу рядом, и всё время будет плескаться спокойно и чисто надо мной… Я всё ещё боюсь умереть, потому что замёрзну. Какой я глупый… Никогда я не умру… На этом перекрёстке так прекрасно, и я пока остаюсь здесь.

Жгучее нечто начало подбираться изнутри груди к сердцу. Нет, не надо, не надо, я не слышу тебя, не слышу и не хочу слышать. Я не Велес, что я тебе, зачем я тебе, оставь меня, иди дальше, оставь меня…

Через тонкую плёнку бегущей воды почти не было слышно ничего. И он понял, что может игнорировать, и даже не закрывать глаза. Но стряслось самое страшное, чего он боялся даже бояться. Его мгновенно схватили, бросили в белый жар костра, и он сгорел в такой беспредельной муке, что тут же забыл об этом навсегда.