Феликс Лиевский - Царская чаша. Книга I

Вот почему, негодуя и сердясь на себя, на девушек, только забавляющихся вещами такими и никакого греха в шутках об "любови" не находящих, на словах разве, и весь мир попрекая, она обманывала себя опять, что встаёт только брусничной воды испить. А сама к двери в девичью подкралась на цыпочках, и, не дыша, ухом приникла к щёлочке.

"… и кому же диво этакое достанется!" – сладко-пресладко вздохнув, сказал Оленькин голосок.

"Да неужто в самом деле так хорош?" – полусонным блаженством отозвался другой.

"Сказывают, невероятно! Кто раз увидит – век не забудет, и ни об ком уж не станет мечтать!"

"Не бывает, чтоб в ком всё прекрасно так, без изъяна… Дьявол, говорят, тоже красой прельщает, а после тело твоё осквернит и душу в преисподнюю утащит!.."

"Чур меня! Чур, чур!" – замельтешили все сразу, и снова всё стихло.

О ком это они, подумалось княжне, раздосадованной, что долго с собою сражалась, и всё равно нечестивому желанию сдалась, да поздно явилась. И решила, что беды не будет, коли завтра сама о прелестях Нечистого затеет беседу. О красоте ведь, не о чём другом… На том и вернулась в мягкую душистую свою постель, и заснула, улыбаясь.

Кремль, затихнув, тем временем не спал. В Челобитном, Посольском, Поместном и Стрелецком, Пушкарском и Бронном, Разбойничьем и Печатном, и даже Сокольничьем приказах заседали сверхурочно дьяки, под началом своих глав, и со всем тщанием писали и переписывали донесения, наказы, наряды, прошения, веления, несчётное количество срочных указов, чтобы завтра, чуть свет, во все концы и все наиважнейшие места отравились верные люди, и воля государя, одержавшего победу в новом большом сражении, ожила в полную силу.

Сообщать о новостях учреждения своего опричного замысла государям другим, союзным и враждебным себе, Иоанн пока решил не торопиться. Тем вернее будет вскоре выявить того, кто осмелится опередить его посланников.

Некоторое время уже Федька поглядывал на государя, беспокоясь его неутихающему рвению к трудам, коих на сегодня и так было сильно через меру. Иоанн не желал прерываться, казался неутомимым, но ликом осунулся больше прежнего, перематывая список бесконечных ведомостей. Поля рукописи покрывались его острыми частыми пометками.

Федька встал поубирать нагар и новых свечей зажечь, заметив, как часто утомлённо Иоанн прикрывает глаза ладонью.

– Передохнуть бы тебе, государь мой… Утро мудренее!

– Увы мне… Мудренее – время, а его у нас в обрез.

Федька осторожно приблизился, встал над ним, у правого плеча. Осторожно погладил его.

– Ты себя убиваешь.

Но Иоанн не слышал его.

Федька медленно отошёл к окну. Прислушался к протяжной перекличке сторожей и караульных. Присмотрелся к бледному пятну в стёклышках – своему отражению. Он сам валился с ног. Впечатлений дня до тошноты хватало… Сейчас, спустя вечность с тех минут в каземате, он начал нежданно вспоминать свой ужас, вопросы и ответы. Ошеломило тем, что вспыхнуло, о чём умолчал, сам не ведая, почему… Не мог он запамятовать такое!

" За что государь разлюбил тебя?"

" Это я, я его разлюбил!" – вот каким был тот страшный ответ.

От непостижимой невозможности вообразить подобное Федьке стало нехорошо. От вцепившейся в него удушливой нелепой ревности. К кому! К мёртвому уже… Или к Царю своему? Да полно, точно ли было что меж ними, ведь тыщу раз твердил Охлябинин: "Ты один такой!". И это значило совершенно ясно, что – один. Любуется он многими, и прежде, вестимо, любовался… И к себе в опочивальню уводил, да, а как же. Но он, Федька, ни с кем не должен себя ровнять, вот что наперво вытверживал ему князь-распорядитель. Неужто не впрок урок тот оказался?! И отчего так страшно делается теперь… Он оглянулся на Иоанна, беззвучно повторяющего читаемое.

– Государь… Пожалей ты себя, ложись, а я рядом побуду.

Иоанн не слышал как будто.

Отвернувшись снова к окошку и присев на край глубокой ниши подоконной, Федька молвил тягостно-задумчиво: – Ну я же не похож на… него?!

– Хватит!!! – грохнул голос Иоанна вместе с ладонью по столу. Взлетели бумаги, и тяжёлый поставец для перьев, опрокинувшись, покатился и упал с края на пол, глухо звякнув.

Федька аж подпрыгнул, огромными глазами на государя воззрившись. Привалился к стене.

– Хватит… – повторил безмерно устало Иоанн, откинулся в кресле, прикрыл покрасневшие веки. – Поди, притащи можжевельнику, что ли. Башка боли-и-ит… И ноги ломает. Не иначе, к утру грянет оттепель. Весна…

Федька осторожно втирал в его виски можжевеловое масло, чуя под пальцами бьющиеся жилки.

– Ну и будет. Спаси тебя Бог… – перехватив Федькину руку, государь легонько пожал её и выпустил. – Ложиться давай, – он поднялся, чтобы идти помолиться за сегодняшний день, с благодарностию, и за грядущий – с упованием. Федька следовал за ним в упоении.

Пробудившись от тяжести Иоанновой на груди своей, не разумея после крепчайшего сна, утро близится или полночь длится, Федька пробормотал едва слышно: – Я же не похож на него?..

– Вот же неуёмный! – нежданно отозвался Иоанн, и вздохнул, откидываясь, подгребая Федьку к себе под руку.

Изругавши себя на все корки за малую выдержку, Федька зарёкся более о том думать, и скоро снова провалился в блаженство небытия.

Москва. Кремль.

Апрель 1565 года.

В утопленном в землю каменном амбаре вблизи Пушкарского двора, обнесённом глинобитными стенами, высотою в десяток сажен, обложенными мешками с песком, точно крепость внутри крепости, выстрелы гремели поминутно, и доносились в едких облачках дыму порохового зычные переклички ружейных мастеров и стрелков. "Поберегись!" и "Стрели!", и "Есть золотник!" и "А-ну, ещё!" – то испытывались прицельным боем новенькие винтовальные рушницы 128, и складывались в погребе, и было их уж много больше, чем тех, кто мог из них без промаху с дальнего конца сего стрельбища в кружочек монеты попасть. А таких, меж тем, тоже немало по всем стрелецким полкам отобрано, числом около семисот человек, и непрестанно ещё прибывало к Москве по особому созыву, чтоб, в учениях этих свои умения удивительные подкреплять и всякого, способного к огневому бою новичка в том умении поднимать до требуемой сноровки. Так приказал государь, желая при себе войско иметь, которому равного бы не стало, и "государевой стрелецкой тысячей" его называть. Особым было и довольство, положенное им от казны, конечно, а в праздничные дни, выходы царские сопровождая, одевались эти стрельцы в кафтаны красные, длиной до щиколотки, из тонкого дорогого "боярского" сукна, или кумача 129– летом, и на бархатных чехлах затворов вверенных рушниц имели вышитого золотом царского орла, ни много ни мало… Чужих тут не шаталось ни души, и о том, сколько чего оружейного изготовлено, лазутчики разнообразные могли только догадываться. Впрочем, не напрасно тревожился уже теперь аглицкий посланник Дженкинсон, описывая своей королеве обширность московского пушкарского и порохового хозяйства… Гостям же и послам зарубежным, забавы выездные устраивая, государь любил показать силу свою всякими способами, и, всего не раскрывая, поражать их для острастки чрезвычайно. И с недавней поры вот ставил стрелка с такой пищалью, и тот пять раз кряду в монетку на щите пулей попадал с тридцати шагов. Или в ледовые изваяния зверей, на валу выставленные, саженей с семидесяти. Да не одного стрелка выставлял, а десятерых, скажем, и те, один к одному, выбивали цель без промаха на глазах у всех свидетелей. Не упускал государь случая и об заклад побиться. Видя, как корёжит гостей его, и только горделивость не велит им плевать и браниться с досады, а иным – восторгаться не позволяет, бывал государь доволен несказанно, и пояснял кротко, мимоходом как бы, что этакие стрелки у него для бития дичи содержатся, чтоб шкуры и вида добычи не портить, да и времени не тратить лишнего от забот государственных на забаву.