Екатерина Дроздова - Богоявленское. Том 2. Смута

– Значит, Митюха, у Сталлупенена воевал? – спросил Митрофан Спиридонович. – Читали в газетах, читали.

– Да, в двадцать седьмой дивизии. Ох, и досталось нам от немцев энтих. Они нам, как ударили во фланг, третьего нашего корпуса, так Оренбургский полк напрочь разбили. Во какого жару задали.

– Ну, Сталлупенен-то, всё-таки взяли?

– Двадцать пятая пехотная взяла. Там двадцать девятая дивизия на выручку подоспела. Во фланг шарахнули и дело с концом.

– Эх, война-война, мать её в душу, – вздохнул Митрофан Спиридонович.

– Коряво началась война энта, Митрофан Спиридоныч, чаво гутарить. Я вот слыхал, кубыть перед боем никто из офицеров и не знал не о расположении, не о направлении удара немецкого.

– Как всегда, – махнул рукой Митрофан Спиридонович. – Авось наша россейская. И, как то война энта ещё на хозяйстве нашем аукнется? Ведь мы только-только вырвались на первое место в мире по темпам роста в промышленности, количество товаров на экспорт увеличили ажник в два раза. И всё это за каких-то тринадцать лет.

Арсений слушал рассказ Митьки с восторгом, ведь он почитай герой. Он и в армии послужил и в бою побывал, а бодрости духа не потерял. И бабы отныне его ещё сильнее любить станут. А он? Он и хотел на фронт попроситься, но отец волей своей железной сразу же всё за него решил. Один Арсений у него сын, и всё нажитое за долгие годы, ему наследовать полагалось. И перечить отцу было нельзя, как он сказал, так и быть должно. Да и не имел Арсений той смелости и решительности, чтобы отцу перечить. Повиноваться-то, оно всегда проще.

– Да будет вам всё о войне-то, – прервала разговор отца и Митьки Злата. – Ты, Митюха, лучше вон, на пироги налегай, а то исхудал, что и смотреть на тебя больно. Какой из тебя солдат-то, ты, поди, уж и винтовку в руках еле держишь.

Митька посмеялся, да только правду Злата сказала. Он и сам помнил, каким в армию уходил и каким пришёл сегодня. Худой, уставший, кудри чёрные, за которые бабы его особенно любили, острижены. Но была одна, которая и такого его любить будет, и ждать будет до самой смерти. То ему и льстило и пугало одновременно. От этого и гадал он, как бы изловчиться, да не встретиться за время отпуска с Сенявиной Верой. Хотел он спросить совета у Арсения, друга верного, но тогда всё тайное раскроется, а Митька этого не хотел. Но, Арсений, провожая его, как на грех, остановился возле княжеской усадьбы:

– Погоди-ка, давай закурим.

Арсений достал из кармана пачку папирос, с Козьмой Крючковым на упаковке, и неумело закуривая, сказал:

– А ведь я знаю, почему Вера замуж ни за кого не идёт. Никто не знает, а я знаю. Она тебя любит, тебя ждёт.

– Будя брехать, – протянул Митька.

– Верно-верно. Я ведь и сам сватался к ней, покуда ты в армии был. Думал, могёть, забыла она тебя за два года.

Митька ничего не ответил на это другу. Он хорошо знал его чувства к красавице Вере, такого не скроешь. Да и мечты Митрофана Спиридоновича породниться с княжеской семьей ему тоже были хорошо известны, Арсений этого от него и не таил. В Веру страстно влюблялись все мужчины, которые её знали, но только не Митька. Он и сам не понимал, почему так происходит, ведь она необыкновенно красива, умна, она княжна и к тому же готова ради него на всё, но настоящих чувств к ней, у него так и не возникло. И потому смотрел сейчас Митька на друга не столько с вопросом, что же ответила Вера на его сватовство, сколько с надеждой, что Вера согласилась. Если бы она согласилась, то, с каким облегчением выдохнул бы он, какой груз упал бы с его души. Но Арсений сказал не то, чего так ждал Митька.

– Не люб я ей, – с грустью, потупив взор, сказал Арсений. – Ведь она даже отравиться пыталась. Я знаю, это она нарочно. Ты пойди к ней, одна она сегодня дома, ейные все в Воронеж уехали.

Это Арсений спас Веру. Почуяло что-то недоброе любящее его сердце, так захотелось вдруг её увидеть. И, несмотря на то, что Вера запретила ему приходить, Арсений пошёл её навестить. Долго стучала горничная в её спальню, но Вера не открывала. Тогда сжалось сердце Арсения особенно больно, он понял, что случилось непоправимое и недолго думая, навалился всей мощью своего возмужавшего тела на дверь в спальню, выломав её. Вера предстала перед ним мертвецки бледная с едва прощупывавшимся пульсом, но вовремя подоспевший на помощь Фарух, сумел вытащить её с того света.

Любовь Арсения к Вере была настолько велика, что он готов был отказаться от неё. Готов был отказаться от своего счастья без борьбы, ради её счастья. И Митьку слова друга тронули за душу, он хоть и не любил Веру, но зла ей никогда не желал. Он даже не предполагал, что она такая сильная, властная и расчётливая могла пойти на такой грех, как лишение себя жизни, и из-за чего? Из-за него. Митька не мог понять, как можно лишать себя жизни в двадцать лет из-за того, что тебя кто-то не любит? Из-за такого пустяка. Или он всё-таки чего-то не понимал в ней?

И вот она перед ним, стоит у камина, читает письмо. Что это, очередное любовное послание от отвергнутого ухажёра или письмо с фронта от брата Андрея? Как же она сейчас была хороша, пусть бледная и исхудавшая, но всё равно очень красивая. Никогда ещё Митька не смотрел на неё с таким упоением, как сейчас.

Погружённая в чтение, Вера не замечала присутствия в зале Митьки. И на неё, такую спокойную, кроткую, естественную он, казалось, готов был любоваться часами. Но вот она подняла свои чёрные угольки глаз, и тонкие ниточки её бровей взлетели вверх. Выронив письмо из рук, она бросилась к нему, такому любимому и долгожданному, но остановилась в нескольких шагах и, всплеснув руками, заплакала.

Прижав Веру к своей груди, Митька гладил её по голове сильными, но ласковыми руками и шептал:

– Что же ты, дурёха, удумала? Что же ты удумала?

Митька шел по улице снова покидаемого им Богоявленского. Обнимала молодое тело походная солдатская рубаха из черного молескина, да белые шаровары, с которыми за годы службы он уже успел сродниться. За спиной болтался полупустой солдатский ранец из черного брезента, а впереди снова был фронт со всеми ужасами переднего края, с которыми он уже успел хорошо познакомиться. И кто знает, суждено ли ему вернуться в родное Богоявленское ещё хотя бы раз, хотя бы на мгновение.

Мысли Митьки были заняты Верой. Сам того не желая, он снова вернулся к этой роскошной, черноглазой, но нелюбимой красавице. В его памяти была последняя ночь, проведённая с Верой наедине. Её бархатная кожа, яркие, чёрные глаза под тенью густых ресниц, пахнущие хвоей волосы, чувственные губы, жарко целующие его свежие шрамы. Она готова была любить его и такого, это прекрасное создание в белых простынях. Но Митьку мучил вопрос, почему он не в силах сказать ей правду? Он же не трус, он не боится ни пуль, ни снарядов, он даже не боится погибнуть на этой войне, на встречу которой снова направляется. Так почему же он не решается признаться Вере, что не любит её?