Дженнифер Робсон - Где-то во Франции

– Плохо. Если это тот самый викарий, которого я помню…

– Да, все тот же мистер Берджесс. Он написал моим родителям. Мама была так возбуждена – можно было подумать, что они поймали меня за составлением плана побега с сыном егеря.

– Или с сыном мусорщика…

– Шарлотта! Это серьезно. Они собираются прогнать Джона Прингла. Выгнать его и его родителей из коттеджа.

– Боже мой!

– Мы заспорили. Я сказала, что ограничения, которое родители накладывают на меня, несправедливы и невыносимы. А обвинения против Джона Прингла абсолютно ложны. Они, конечно, не согласились.

– И что?

– Я ушла. Поднялась к себе и собрала мои вещи. А потом приехала сюда.

– Ах, Лилли.

– Извините, бога ради, что причиняю вам столько неудобств.

Шарлотта отмахнулась от ее извинений.

– Чепуха. Я бы обиделась, если бы вы поехали к кому-то другому.

– Но ваша домохозяйка…

– Она не так уж дурна – сами увидите, когда узнаете ее поближе. Вы и глазом не успеете моргнуть, а она уже будет тише воды ниже травы.

Чайник засвистел, и Шарлотта поспешила загасить пламя и наполнить чашки.

– С миссис Коллинз я все улажу. Комната внизу пустует после отъезда другой ее квартирантки в Брайтон две недели назад. Она берет семь и шесть в неделю. Вам это по карману?

– Думаю, да, хотя денег у меня кот наплакал. Всего несколько фунтов, может, чуть больше. – Лилли подошла к чемодану, расстегнула его, заглянула внутрь. – Но у меня есть вот это.

Дождь браслетов, ожерелий, сережек, колец и гребней хлынул из шарфа, в который она их завернула, и почти накрыл весь стол восхитительным набором золотой и платиновой филиграни, сверкающими драгоценными камнями и светящимися жемчужинами.

– Подарки на день рождения, какие-то украшения, доставшиеся мне в наследство после смерти бабушки, один-два подарка от Эдварда…

– Вы представляете себе цену этому, Лилли? Я не эксперт, но все это стоит, вероятно, сотни фунтов, даже тысячи.

– Я знаю. Но я не могу оставить все это себе. Все это должно быть передано Принглам. Ведь это я виновата в их беде.

– Не вы, Лилли. Ваши родители. Не забывайте об этом.

В этом месте Шарлотта объявила приостановку серьезных разговоров по крайней мере до ужина. Лилли никогда не ела в такой неформальной обстановке: тарелка с сырными тостами стояла у нее на коленях, кружка чая расположилась у ее локтя, а ее пальцы блестели от масла. Даже в детской она и ее братья и сестры должны были сидеть абсолютно неподвижно, положив на колени салфетку, сжимая в руках приборы из стерлингового серебра.

– Еще хотите? – спросила Шарлотта, доев третий тост.

– Нет. Спасибо. Это было очень мило. Моя первая еда в качестве свободной и независимой женщины.

– Вот и правильно. А теперь скажите-ка мне: каковы ваши дальнейшие планы? Какую бы работу вы хотели делать?

– Я думала, что смогу найти место в ВДП или ТДЧПП. Если, конечно, мама не успела включить меня в черный список.

– Вы могли бы устроиться шофером, – предложила Шарлотта.

– Я на это надеюсь. Но я готова на все, если это пойдет на пользу Эдварду. Меня не волнует, если работа будет трудной. Если нужно, я и туалеты готова чистить.

– А что вы собираетесь сообщить ему?

Лилли и раньше слышала, как Шарлотта говорит целеустремленным тоном, абсолютно ровным и серьезным.

– Я думаю – правду. Хотя у меня нет ни малейшего желания еще больше расстроить его, тем более когда он так далеко от дома. У него и без того забот хватает – не хочу добавлять ему лишние.

– Да бога ради! Почему вы все время стремитесь завернуть его во что-нибудь мягонькое? – сказала Шарлотта, словно выплеснула в лицо Лилли ковш холодной воды.

– Завернуть его?..

– Вы меня прекрасно понимаете. «Ах, бедный Эдвард, мы не должны его расстраивать. Как он это перенесет? Как он сможет выжить?» Он взрослый мужчина и сильнее, чем все вы думаете.

Лилли не приходило в голову ни одного разумного возражения. В словах Шарлотты был резон. К Эдварду всегда относились как к золотому мальчику, его все обожали, холили, лелеяли, ему угождали все те, кто говорил, что любят его больше всего на свете, среди них была и она. Каким-то чудом такое всеобщее обожание не превратило его в идиота.

– Лилли?

– Да, Шарлотта.

– Простите меня, пожалуйста. Мои слова очень некстати.

– Вы все правильно сказали. Вы правы. И я скажу ему правду. Я напишу ему завтра.

– А что капитан Фрейзер? Ему вы напишете?

– Конечно. Хотя он, возможно, уже махнул на меня рукой – столько мне писал и ни слова не получал в ответ.

– Я уверена, он поймет. И я очень сомневаюсь, что он потерял к вам интерес.

– Что вы имеете в виду – «интерес»? Мы только друзья, не больше.

– Вы уверены? Ваша мать больше не стоит между вами. Почему же не может быть «больше»?

– Он относится ко мне как к сестре, только и всего. Я уверена.

– Ну что ж, тогда пишите столько сестринских писем, сколько вам хочется. Только не пугайтесь, если он решит, что предпочел бы видеть в вас возлюбленную, а не сестру.

– Шарлотта!

– Подождите. Я готова биться об заклад: когда война закончится, он найдет дорожку к вашим дверям.

– Я искренне думаю…

– Шшшш. Я решила предложить тост. – Шарлотта подняла кружку с чаем и чокнулась ею о кружку Лилли. – За вашу новообретенную свободу.

– За мою свободу. И за окончание войны. Пусть оно наступит скорее, чем мы представляем в наших надеждах.

51-й полевой лазарет

Эр-сюр-ла-Лис, Франция

Октябрь 1916

Робби стоял у операционной палатки. Его чуть покачивало, он пытался сориентироваться в тусклой предрассветной полутьме. Ему отчаянно хотелось спать. Он чуть ли не ощущал вкус того отдыха от крови, и плоти, и мучений других людей, который мог дать ему сон. Но скоро приедут санитарные машины с новыми ранеными, потом ему нужно будет проверить состояние постоперационных, в особенности тех, кто перенес операцию совсем недавно, и у него накопилась гора медицинских карточек, которые нужно заполнить, а к этому еще и официальная корреспонденция.

И потому он потащил свое усталое тело в госпитальную палатку с ранеными, поздоровался со старшей медсестрой и ее помощницами и попытался сосредоточиться на их докладах о состоянии пациентов. За ночь умер всего один человек, санитар, который получил пулю в шею, когда пытался вытащить раненого с ничьей земли. Ему придется писать еще одно письмо скорбящей матери или жене. Еще одна потерянная жизнь. А ради чего?