Евгений Петропавловский - Чингис-хан, божий пёс

…А грозные события надвигались подобно стремительному и неотвратимому степному бурану. Голод и холод вконец озлобили несчастных изгоев. И нукеры Джамухи сговорились купить себе прощение у Чингис-хана ценой жизни своего господина. Во время вечерней трапезы они, улучив момент, дружно навалились на Джамуху: связали, затем уложили в телегу – и, накрыв его старой овчиной, поехали сдаваться.

Дорога была долгой. В начале пути Джамуха рвался из пут, сбросив с себя вонючую овчину и осыпал проклятиями своих неверных сподвижников, получая в ответ злобные пинки и ругань. Но вскоре затих. Не потому что лишился последних сил, просто ему всё смертельно надоело. Даже если б он сумел освободиться от верёвок и вырваться из рук пленивших его предателей – что потом? Снова бежать неведомо куда, стараясь скрыться от мести Чингис-хана? Беги не беги, прячься не прячься, всё равно своей участи не минуешь. Никто не властен наложить узду на строптивую судьбу, потому нет смысла сопротивляться неотвратимому. Так решил Джамуха.

***

Когда Чингис-хану доложили о том, что пятеро джаджиратов привезли связанного Джамуху, тот сильно удивился. Поцокал языком и произнёс со вздохом:

– Да-а-а… Видать, сильно сдал анда. В прежние времена одним махом разметал бы он пятерых.

Подойдя к пленнику (о, как долго хан ждал этого момента!), он распорядился, чтобы того развязали.

Джамуха молчал (Чингис поймал себя на мысли, что анда сейчас подобен гонцу, заучившему наизусть важное донесение 63 63 Гонцы заучивали вверенные им послания наизусть, поскольку монголы не знали грамоты. и много дней скакавшему во весь опор – а, достигнув адресата, вдруг обнаружившему, что донесение начисто вылетело у него из головы). На губах у него запеклась кровь: похоже, бывшие приспешники не слишком церемонились с ним по дороге.

– Вот и сошлись мы, – пристально глядя в глаза Джамухе, сказал хан. – Две стрелы – и те могут столкнуться в воздухе. Жаль, не по своей воле ты сюда явился. А ведь мог бы стать второй оглоблей в телеге всех моих дел, и тогда мы делили бы славу побед на двоих.

– Э-э-э, да что теперь говорить пустые речи, ведь прошлого не воротишь, и мне с тобой славу не делить, – услышал он в ответ. – Из кувшина можно вылить лишь то, что в нём есть. А я пуст, и тебе больше нечего взять у меня, кроме последнего вздоха.

По лицу Чингис-хана промелькнула тень:

– Ты такой же, как многие: хотел удержать в руках прошлое, да не сумел.

– Это верно, я такой же, какими были мои отец и дед, и все пращуры, мне стыдиться нечего. А ты стал другим. Давно уже нет прежнего Тэмуджина.

– Может, и так, Тэмуджина нет, зато есть Чингис-хан. Что в этом худого?

– Да то, что вместе с Тэмуджином кончилась старая жизнь, развеял ты её по ветру.

– Кончилась одна жизнь, да началась другая. Прошлого мне не надо. Пусть грядущего отсюда не видать, но оно придёт, и я его встречу. Каждое время имеет своё значение, а всё же завтрашний день важнее вчерашнего… Оттого и разошлись мы с тобой.

– Нет, совсем не оттого.

– Отчего же тогда, Джамуха?

– Оттого что две собаки одну кость никогда не поделят. Даже если они щенками росли вместе и бегали наперегонки за одной палкой.

Хан помедлил немного. А затем спросил негромко:

– Значит, не хочешь моего прощения? И не стал бы стремиться к возврату нашей прежней дружбы, даже если б это оказалось возможным?

– Зачем спрашиваешь, если знаешь, каков будет ответ? Всё куда-то ушло, сорванный плод обратно не прирастёт, да и не дружба тебе нужна, а власть над людьми. Вечное Небо развело наши пути, и нам уже ничего не изменить. Что ж, ханствуй, твоя взяла. Сильные властвуют над слабыми, так было до нас и так будет вечно. Но я не из тех, кто готов выказать слабость и позволить властвовать над собой. Да у тебя ведь и без меня достаточно цепных псов.

– У меня-то достаточно. А вот твои, вижу, больше не желают повиноваться прежнему хозяину.

– Да уж, поймали галки селезня, – горько пошутил Джамуха, потирая затёкшие от верёвок руки; и ощутил, как что-то тяжёлое и неотвратимое сдавило его грудь, а воздух в лёгких стал вязким и тягучим. – Вот как бывает. Но хочу я тебя, анда, спросить: если вздумают простолюдины чернокостные на своего природного владыку поднять руку – что у тебя за это полагается? Каких милостей они достойны?

– Что тут сказать. Совершая зло, иные рассчитывают на добро. Таковы твои нукеры, которые сегодня пришли искать моей дружбы. Но кому нужна дружба подобных людей? Какой пример они подадут моим воинам, если я оставлю их подле себя? Лучше хорошая смерть, чем плохая жизнь, а они об этом забыли. Пусть же все видят, что предательство не может служить добру и никому не пойдёт во благо.

После сказанного Чингис-хан обернулся к терпеливо дожидавшимся его решения турхаутам. И распорядился – уже другим тоном, коротким, отрывисто-повелительным:

– Истребите этих разбойников.

Тотчас взвыли в пять голосов джаджираты-предатели:

– Помилуй, великий хан!

– Небо свидетель, мы пришли служить тебе!

– В чём наша вина? За что предаёшь гибели?!

– Смилуйся! Мы ведь явились по доброй воле!

– Не губи! Верными твоими рабами будем!

Но ещё не отзвучало эхо их отчаянных воплей над заснеженной степью, как все пятеро были изрублены на куски, а головы предателей с остекленевшими глазами покатились по снегу, окропляя его кровью.

На сердце у Джамухи сделалось стыло и обречённо; лишь мысли его продолжали мчаться стадом быстроногих джейранов… А Чингис-хан сдвинул на затылок лисий малахай и, снова вперившись внимательным взором в лицо анде, потёр лоб ладонью. Ждал от него чего-то. И, не дождавшись, обронил тихо:

– Понравилось?

– То, как ты с ними обошёлся?

– Да.

– Понравилось. Они заслуживали смерти.

– Однако ты сам-то не всегда поступал таким образом. И если бы меня привезли к тебе связанным…

– Много чего могло быть, да не случилось.

– И то верно.

Снова воцарилась напряжённая тишина. Лишь поскрипывал снег под гутулами перетаптывавшихся поблизости ханских турхаутов.

– Молчишь… – не выдержав, нарушил наконец молчание Чингис.

– Больше нечего сказать. Разошлись наши пути на вечные времена, давно разошлись.

– А ты ведь тоже заслуживаешь смерти.

Хан произнёс это по-прежнему тихо. Но потом повысил голос и заговорил, неспешно подбирая слова, точно беспристрастно взвешивая каждое из них и стараясь не надломиться под бременем неумолимо складывавшегося приговора:

– Да, кровь смывается кровью, и ты тоже заслуживаешь смерти. За то, что отринул мою дружбу. За то, что перед всеми поносил меня и этим навлёк проклятие небесного отца Тэнгри на свой улус. За то, что зажёг огонь вражды в сердце ван-хана, тем самым толкнув его на тропу гибели. И за то, что совершил вероломное нападение в урочище Далан-бальчжиут и подверг лютой казни достойных нойонов, заставив скорбеть их семьи. За многое… Но тебе, сыну знатного рода, я позволю умереть без пролития крови, и прах твой будет погребён с почестями.