Александр Дорофеев - Повести нового света

Только заговори с койотом жалобным голосом, как начнёт визжать, завывать и плакать, сопереживая. Хорошо помнит ласки и обиды. Радуется добрым словам и пугается угрожающих.

Шель выследил их вожака, да так на него гаркнул, что тот в ужасе прикрыл лапами острую морду. А, очухавшись, поклялся матерью всех койотов:

– Знать ничего не знаю о Йо-йо! Правда, слышал позавчера призывный голос какого-то чужака из сельвы. Еле-еле удержал своих братьев и сестёр на острове. А мальчик, возможно, не устоял…

Шель тут же сел в пирогу и, переплыв озеро, нашёл сына на берегу.

Дух сомнения

Чанеке очень изменился за эти три кина. Какой-то посторонний, точно узнал страшную тайну о жизни. Тихий, даже угрюмый, совсем не похожий на прежнего Йо-йо.

Он и дома не мог прийти в себя. Время от времени тявкал и подвывал. Повсюду прятал остатки еды. И ничего не рассказывал, словно всё позабыл. Помнил только, как познакомился в сельве с хромым трёхногим койотом, у которого на затылке туманное зеркальце.

А вскоре лицо Чанеке начало замещаться чужими. Они скользили одно за другим. А его собственное пропало. Ну, если проглядывало, то крайне редко.

«В него вселился дух сомнений Некок Яотль! – понял Шель. – Одна из самых цепких, хитрых и упорных бестий! Будь жив Эцнаб, он бы совладал, а мне уже не по силам. Надеюсь, мой сын справится».

Незадолго до смерти он показал Чанеке потайную комнату под пирамидой Циманчака, посреди которой стоял огромный каменный сундук, накрытый тяжёлой плитой с необъяснимыми письменами и рисунками.

«Не открывай его до тех пор, пока не найдёшь своё лицо и не одолеешь сомнения», – сказал отец.

Чанеке стал ахавом Канеком и верховным жрецом, когда ему только что исполнилось девятнадцать.

И приходилось тяжело. Лицо менялось по нескольку раз в день. То Чанеке тосклив и задумчив, то отчаянно весел, а то вдруг впадал в тихую ярость, едва удерживаясь, чтобы не зарубить первого подвернувшегося.

Он был переменчив, как погода в сезон дождей.

Прежде душа его жила в мире с телом, как, например, рука или нога. И вот наступило жуткое раздвоение. Какое-то сплошное, будто течение реки, беспокойство.

Порой Чанеке казалось, что он убил множество невинных людей, да позабыл об этом.

«Что же я за чудовище?! – ужасался он. – И вообще – я это или не я?»

Вспоминал себя до встречи с хромым койотом, и не узнавал того мальчика – совсем другой, весёлый, жизнерадостный Йо-йо. Не то что нынешний Чанеке.

Ах, трудно быть жрецом и ахавом, когда переполнен сомнениями!

Пожалуй, только целительством, которому обучил отец, Чанеке занимался уверенно. Иначе и нельзя.

От плохого воздуха или сглаза очищал травами, куриными яйцами и особыми движениями рук – сверху вниз, по кругу, а потом в стороны, будто рисовал солнце, пышущее жаркими лучами.

Простуженным давал отвар из апельсиновых листьев, чтобы втирали в тело, с макушки до пят.

Укушенного змеёй немедленно заставлял выкурить трубку крепкого табака и выпить пульке, что часто помогало.

А зубную боль утолял пеплом желтобрюхой игуаны, сожжённой на камне. Если натереть им десну, то зуб или успокоится, или сам выскочит, как кролик из норы.

Глубокие раны он лечил кровью крокодила, которая предохраняла от загнивания.

У Чанеке всегда были под рукой хорошие лекарства – птичье сало, дождевые черви, некоторые части летучих мышей и лягушек, клюв дятла, помёт тапира и мелко рубленые петушиные перья – на все случаи жизни.

Когда-то папа Шель говорил ему, что снадобья – только погремушки и колокольчики. Они отвлекают больного, пока целитель, в котором живёт дух Цаколя-Битоля, внутренней силой изгоняет хворь.

Чанеке не был уверен, чей именно в нём дух, но лечил всех подряд – и знатных, и совсем убогих. И никто вроде не умирал, не жаловался.

Да и кому пожалуешься на Чанеке, если он сам – ахав Канек.

С больными он бывал то слишком строг, то едва ли не рыдал над какой-нибудь простой занозой, то, сверкая глазами, так орал, что все немощи сразу улетучивались.

В день Сиб месяца Чо он готовил целительную воду. Проплывая в пироге по озеру, бросал за борт горсти маленьких семечек под названием «чиа». И вода на целый год обретала редкую свежесть. Становилась живой, исцелявшей большинство известных недугов. Жители города Тайясаль не вылезали из озера! Некоторые, погрузившись по шею, торчали там целыми днями, сплетничая обо всём на свете.

К сожалению, эта вода не изгоняла духа сомнений. И никакие другие средства не помогали Чанеке. Сомнений было, как песка на берегу.

Но, видно, Цаколь-Битоль жалел Чанеке и оберегал до поры, до времени от принятия важных решений, неизбежных для жреца и ахава.

Так прошло немало тунов, и в целом это были спокойные, хорошие времена.

Кукурузы в избытке. Ею, как дровами, топили бани. Тыквы вырастали такими, что на них карабкались, будто на деревья. Сеяли и собирали хлопок всех цветов – красный и жёлтый, фиолетовый и зелёный, синий и оранжевый.

Щедро плодоносили деревья какао, и денег на всех хватало, хотя народу в городе было так много, как камыша по берегам озера Петен-Ица.

А Творец и Создатель не требовал от людей ничего, кроме змей и бабочек, которых приносили ему в жертву.

И сладкоголосые птицы пели с утра до вечера.

Обширная, как озёрная гладь, простиралась мирная, тихая жизнь. Такое бывает в природе перед внезапной бурей.

Близнецы

Чанеке женился на девушке Бехуко, дочери хранителя рукописных свитков. Её имя означало – Стелящиеся по земле побеги.

Бехуко напоминала нежный початок маиса. Мирная и кроткая, как вечернее солнце предпоследнего месяца Куму.

Единственной её подругой была Чантико – богиня домашнего очага. Бехуко проводила с ней всё время, занимаясь шитьём или приготовлением изысканных блюд. Ей хотелось, так или иначе, угодить своему мужу.

Бехуко вот-вот должна была родить. Чанеке и подарок приготовил – ожерелье ветра, длинную связку поющих раковин, украшенных серебром.

Но вот уже закончились восемнадцать виналей 4704 года, и наступил короткий девятнадцатый – Майеб, состоящий из пяти несчастных кинов, в которые нельзя ничего делать, иначе навлечёшь беду на себя и своих близких.

Но с родами-то как быть? Не отложишь на следующий год!

Когда у Бехуко начались схватки, на землю среди дня упала тьма. Даже не такая, как в безлунную ночь, а какая бывает в комнате без окон, если гаснет огонь.

Затмилось солнце, будто умерло. И в этом мраке Бехуко незаметно, без стона и вскрика, ушла, – скончалась, оставив близнецов.

Рассмотрев, наконец, своих детей, Чанеке удивился, какие же они смуглые.

Братьям даже не привязали дощечки красного дерева к головам – не до того было.