Нина Молева - Ошибка канцлера

Все совершилось с немыслимой, молниеносной быстротой. В то время как Бирон наслаждался первыми днями неограниченной своей власти, принцесса Анна обрела себе защитника. Роковой бокал с бриллиантами поразил в самое сердце действительного виновника Белградского мира фельдмаршала графа Миниха. Профессиональный военный, всю жизнь не вкладывавший в ножны оружия, граф был взбешен и искал способа отомстить регенту – задача в высшей степени сложная, если бы не пришедшиеся удивительно ко времени жалобы принцессы Анны. Миних, утешая принцессу, вырвал у нее согласие на арест Бирона и его сторонников, но прежде всего регента.

Однако, согласившись на переворот, принцесса решительно отказалась от личного участия в нем. Фельдмаршал оказался перед выбором – произвести переворот единолично и немедленно, имея в виду слабохарактерность и болтливость Анны, или по той же причине рисковать собственной головой, так как, нет сомнения, принцесса поделилась бы содержанием разговора со своей бывшей воспитательницей, с прекрасным графом Линаром и бог весть еще с кем.

Миних принял совершенно авантюристическое решение. Он направился во дворец, где продолжал находиться Бирон со всем семейством, в сопровождении кареты, которую выдавал за карету принцессы. Кто бы усомнился в присутствии в ней самой Анны! Ссылаясь на волю якобы сидевшей в карете принцессы, он преспокойно проследовал на половину регента и арестовал его в ночном белье, вырвав из самого спокойного и благополучного сна. Под арест была взята и вся семья регента, маленький император Иоанн передан под опеку матери. Следующим состоялся арест Бестужева-Рюмина как правой руки Бирона. И патрон, и его помощник помещены в Шлиссельбургскую крепость. Девятого ноября принцесса провозгласила себя единовластной правительницей Российской империи до совершеннолетия собственного сына. Двумя днями позже ее указом принц Антон получил чин генералиссимуса, а вторым лицом в империи стал, как и следовало ожидать, фельдмаршал Миних. Старый вояка достиг своей цели и одержал самую значительную в своей карьере победу, не пролив на этот раз ни капли крови. Высокие чины розданы и всем тем, кто еще недавно были союзниками Бирона, а главным образом Бестужева-Рюмина. Наверное, стоит добавить, что все эти события разыгрались во дворце, где продолжает стоять на пышнейшем катафалке тело покойной императрицы и не прекращаются бесконечные траурные церемонии.

– Ну вот и у праздника! Вот и дождались светлого Христова Воскресения! Мало что сынка императора родила, при престоле приспособилась, угнездилась, теперь еще и регента истребила. Глядишь, не сегодня завтра короноваться будет – чем не императрица российская Анна II! Вишь, какие они, Иоанновны, цепкие да ловкие, своего не упустят, чужое из горла выдерут, не то что иные царевны. Это мы будем сиднем сидеть, подарочкам, что украдкой, в память батюшки-то нашего, купчишки из-под полы совать будут, радоваться: прими, цесаревна, скатерочку, не обижай, скушай яблочка, ласковая, коврик вот тоже возьми, только имени не поминай, как бы разговоры не пошли. А вы давайте, давайте, голубчики, нам все сойдет, мы каждому товару рады, за каждый подарочек в ножки поклонимся, даром что роду царского, даром что по отчеству Петровной величаемся.

Император Иоанн Антонович. По старинной немецкой гравюре.

– Перестань, Маврушка, без тебя тошно. Уймись!

– Тошно цесаревне-то нашей правду слушать! Не в слободе Александровой сидеть, а про безделье свое слушать тошно.

– Да какое там безделье. Не мели ты ерунды – что тебя расхватило?

– Так ли еще расхватит! Который год после кончины маменьки сидим на бережку у омута глубокого, на бел-горючем камушке, слезками умываемся, доброй судьбы дожидаемся, – может, Бог чего и пошлет на сиротство наше горькое. Как же, так и послал! И в народе говорится: Бог-то Бог, да сам не будь плох, сам о себе побеспокойся. Да вот, кстати, и господин Лесток идет – давай, матушка, у него спросим. Человек он чужестранный, порядки наши ему со стороны-то виднее, пусть скажет, чья правда – цесаревнина или Маврушкина. Да ладно тебе, доктор, успеешь накланяться, ты лучше нам скажи, как на твой глаз – так и сидеть нашей цесаревне сиднем до скончания века, каждой приблудной овце дорогу уступать, по чужой струне ходить? Аль, может, самой о престоле позаботиться, отеческом, законном, завещанием материнским подтвержденном?

– Боюсь показаться неучтивым, но на этот раз, ваше высочество, я целиком принимаю сторону Мавры Егоровны. Смотреть, как эта ничтожная принцесса, племянница ваша, устраивает себе царское житье, как власть берет, как любимцев обихаживает, мне не под силу. Если так будет продолжаться, я предпочту покинуть Россию и вернуться на родину. Несправедливость возмущала меня всегда, а для этой я не нахожу слов.

– Ну что, видишь, цесаревна-матушка, что добрые-то люди говорят?

– Не я один. В полках идет такой же толк.

– А как же, как же, уж не один за толки такие из казарм да в Тайный приказ попал – за правду, за память о монархе великом, вашем батюшке, которого теперь и поминать не велено.

– А вот у Алексея Григорьича толк иной: потише, говорит, сидеть бы, с правительницей дружить, а там как бог даст.

– У Алексея Григорьича! Ничего против него не скажу – человек доброй, на тебя как на икону глядит, нраву легкого, покладистого, да опаслив без меры. За тебя боится, да и за себя тоже. Ему бы и потихоньку жизнь прожить – не царского ведь рода, а ты царская дочь. Вон Леопольдовна-то государю Алексею Михайловичу правнучка, а ты внучка прямая. Батюшку-то твоего гвардия ох как чтит да помнит. Так неужто ж счастья своего бежать? Руки к тому, что самой судьбой тебе предназначено, не протянуть?

– Вас трудно понять, цесаревна. То вы толковали о скорой кончине императрицы, потом сомневались относительно регента, но теперь что стоит на вашей дороге к престолу? Слезливая женщина, разрывающаяся между любовником и мужем, читающая стихи, когда следует читать государственные документы, играющая в карты с фрейлинами, когда за карточными столами у настоящих государей решаются судьбы государств – она кажется вам помехой?

– Да не молчи ты, не молчи, государыня, хоть словечко молви!

– Вы не хотите говорить с нами, ваше высочество?

– Ох и болтлив ты, Лесток, стал, ох болтлив – не к добру это!

– А какое может быть у нас добро – престол упустили, власть своими руками младенцу отдали, теперь семнадцать лет в тишине и покое жить будем, покуда не подрастет. Тогда и гратуляции ему принесем, честь честью поздравим…