Евгений Анташкевич - 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Сорокин ел и тоже слушал Гвоздецкого, тот рассказывал о том, что происходило в течение последних шести месяцев во Владивостоке. Он говорил быстро: то серьёзно, то пересыпая свой рассказ шутками и анекдотами: из местной жизни, а иногда из своей прежней – киевской. Штин спросил его, каким образом он из Киева оказался здесь на Дальнем Востоке. Гвоздецкий рассказал, что из Крыма он не поплыл с остатками войск Врангеля в Турцию, а окольными путями вернулся на родину, в Киев.

– А там творилось что-то невообразимое… – с грустной улыбкой произнёс он, и в этот момент поезд остановился.

Все посмотрели в окно. Туман не только не рассеялся, а, казалось, стал гуще. За окном на траве стояла фигура в пехотной шинели с винтовкой у ноги и какой-то тряпкой на штыке.

– По-моему, мы приехали, – сказал Штин и ушёл.

Через несколько минут он вернулся, Гвоздецкий в это время рассказывал о том, как в Киеве и в Одессе ЧК расстреливала, как он сказал, русских, начиная с тех, кто ещё не кончил гимназию и, включая тех, кто носил шляпу, ходил с портфелем или был похож на офицера.

– Тогда, господа, я не выдержал, добрался до Одессы, потом в Бессарабию, оттуда через Дунай и из румынской Констанцы…

– Извините, Николай Николаевич, – перебил его Штин, – вы сейчас доскажете, меня вызывают в штаб к Молчанову, оказывается, господа, мы остановились в пригороде Никольска-Уссурийского. Думаю, через час-полтора я буду.

Через полтора часа Штин действительно возвратился и сказал, что их полк передислоцируется в Спасск.

– Завтра мы должны быть на месте!

Штурмовые ночи Спасска…

– Мишель! Вы ли это? – спросил вошедший Штин, заслонив собою проход.

Сорокин обернулся и встал.

– Какими судьбами? – Штин раскинул руки для объятий и шагнул к Сорокину.

– Узнал, что вы заняли этот форт, и пришёл проведать… Как вы?

Они обнялись.

– Одинцов! – крикнул Штин себе за спину. – У нас есть чем угостить гостя?

Прошмыгнувший у него под рукой щуплый Одинцов вытянулся и доложил:

– Я уже предлагал их благородию, но они отказались!

Штин отодвинулся от Сорокина и посмотрел.

– Михаил Капитонович, а вы хоть знаете, от чего вы отказались? Одинцов, ты сказал их благородию, от чего они отказались?

– Не беспокойтесь, господин капитан, я не отказался, я попросил подождать вас, и вот, я тоже с гостинцем, – сказал Сорокин и показал рукою на бутылку ямайского рома, которая, одинокая и неоткупоренная, стояла на столе.

– Откуда, если не секрет? – Штин взял бутылку и стал разглядывать этикетку.

– Не секрет! Гвоздецкий на несколько дней ездил во Владивосток и привёз, и, по-моему, много.

Штин насупился и поставил бутылку на стол.

– Нет уж! Обойдёмся без его подарков. Понятно, конечно, дарёному коню в зубы не смотрят, но иногда надо смотреть в глаза тому, кто дарит. Одинцов! – снова крикнул он.

– Тута я, ваше благородие!

– Тута! Сколько раз я говорил тебе, что тута может быть только Марфута! Или уже другую нашёл? А?

Одинцов потупился.

– Представляете, Миша, мы замерзаем на Волочаевской сопке, а он нашёл-таки себе… А, Одинцов?

«Одинцов – Огурцов!» – вдруг пришло в голову Сорокину, и тут он заметил, что Штин хромает.

– Что с ногой, ранение? – спросил он Штина.

– «Малыш уж отморозил пальчик!» – в ответ продекламировал Штин.

– А мат ему грозит в окно! – сказал сидевший рядом с Вяземским поручик Суламанидзе. Когда Сорокин вошёл в каземат форта №5, он застал там скучающих поручика Вяземского и поручика Суламанидзе, с которым до этого не был знаком.

– Не мат, а мать, князь! – сказал в его сторону Штин.

– Я знаю, что не мат, а мат, но нэ получается, и какой я княз, если как рядовой в атаку бэгаю?

– Да, вы правы, перед пулей что жид, что эллин, – ей, госпоже, всё едино. Одинцов? – опять крикнул Штин. – Готово? Как учил ?

– Так точно, ваше благородие, как учили – в этой – в грязи, то бишь в глине…

– Я тебе дам «в грязи»… – Штин замахнулся на денщика, но тот увильнул. – В глине, глиняная твоя душа, в глине! Неси, чтобы одна нога тут, а другая…

– Тама!.. – огрызнулся Одинцов и выскочил из каземата.

– Шельма, ведь говорил-говорил, а он всё кривится, всё, говорит, одно: что грязь, что глина. Неуч царя небесного!

– Олух, гаспадин капитан! Русские говорят – «олух царя небесного»!

Штин махнул рукой и пошёл в дальний, тёмный угол каземата и вернулся с четвертью.

– Вот, Мишель! Медовуха чистейшая!..

– А кстати, тоже Одинцов нашёл, как и Марфуту…

Штин покосился на ухмыляющегося Вяземского.

– Что и говорить, пронырлив, стервец, там – Марфута, тут – самогон-медовуха. Между прочим, лучше любой водки и коньяка…

– А может, не пронырлив, а просто среди своих? Мы для них «ваше благородие» «барин», а он свой? – Сказавший это Вяземский, который, как показалось Сорокину, нисколько не изменился за прошедшие с их последней встречи полтора года – только похудел, посмотрел на своего соседа, поручика Суламанидзе.

– Ладно, господа, философствовать. Да где же он? – Штин развернулся к настежь открытому входу в каземат.

В этот момент, перегораживая свет, в проходе показался Одинцов, он нёс большой железный лист, на котором на двух толстых обгорелых прутьях орешника были нанизаны по три больших шара пепельного цвета.

– Ну, наконец-то, только не ставь на стол, а обей прямо здесь на листе. На полу! – сказал ему Штин. – Смотрите, господа!

– А вас кто научил? – с нарочито серьёзной миной спросил Вяземский.

Суламанидзе хохотнул.

Штин снова покосился на Вяземского и Суламанидзе.

– Вот что пользы от Гвоздецкого! Это он меня научил: птица, запечённая в глине… – Штин стал вертеть головой, что-то выискивая. – Пока я ходил, хоть бы посудой какой-никакой обзавелись!

Вяземский встал и пошёл в тот же дальний, тёмный угол каземата и вернулся с большим деревянным подносом и кружками.

– …Он… – говорил Штин, глядя на Одинцова. – Ты только аккуратно, мясо глиной не испачкай… Он добрался до Суэца и, пока ждал парохода до Бомбея, научился у арабов печь в глине голубей… а это фазаны.

– Специев боле не осталось, ваше благородие, – пожаловался Одинцов. Он ударил по первому шару штыком, глина раскололась, и на пруте осталась чистая тушка уже без перьев и кожи; она парила, лоснилась и пахла так, что Сорокин стал сглатывать пресную голодную слюну. Вяземский и Суламанидзе, с подносом, подсели на корточки к Одинцову и перекладывали очищенных фазанов.

– Абъедение, господа! Я такого ещё не кушял, клянусь! Вчэра бил первый раз! До сих пор слюнки текут.

Они очистили фазанов со второго прута, и на подносе как раз уместились шесть тушек.

– А! Господа! Даже этот ядовитый запах японского бетона перебивает! – воскликнул Штин.