Александр Брит - Когда запоют снегири

– Здоров Борисыч, а ты чего такую рань, хренова-то, что ли совсем с Санькой, – опершись на черенок лопаты, спросил Степан. – Так мне что-то Маня ничего не сказала, а ну да, вроде что в район ехать придется, слышала от тебя, ну я так понял, как будто не очень-то и к спеху, ну уж во всяком случае, никак не сегодня.

– Да сегодня нужно, обязательно, и то, как бы уже не поздно было, гангрена у нее заново разыгралась. Совсем дела никудышные, – огорошил Борис Борисыч, и глубоко затянулся из остатка цигарки. – А дочке твоей, Александра сама запретила сказывать про это, вроде как тебя не хотела беспокоить раньше срока.

– Вы что, одурели совсем, как дети малые, беспокоить они не хотели, заговорщики чертовы, – выругался Степан, и в несколько размашистых движений, освободив крылечко и дверь от снега, стремительно вломился в сени. Входная дверь из сеней в дом, по всему проему, особенно сверху и слева, была обрамлена аккуратной рамкой изморози. Поверх двери, по слегка намерзшей за ночь изморози, едва парило. Это выходили последние остатки тепла. Проходя обледеневший порог, Степан, потерял равновесие, наступив на какую-то тряпицу, которая тут же, вместе с ногой, заскользила вдоль проема двери. Устояв, и внимательно присмотревшись, в тусклом свете рассмотрел, что наступил на шерстяную варежку, по-видимому, оброненную вчера Марусей. Она-то, эта рукавичка, попав между проемом и створкой двери, и стала главной причиной утечки тепла из дома. Подняв глаза, Степан увидел перед собой, закутанную во все, что можно, внучку, сидящую на корточках подле, лежащей, совершенно безучастно матери, и тормошащей ее что есть мочи. Заметив на пороге деда, девочка с тревогой и удивлением залопотала, широко разводя ручонки по сторонам, – дудя, мама пить, – и вновь, с еще большим усердием принялась будить мать. Борис Борисыч, внимательно осмотрев больную, проверив пульс и ощупав лоб Александры, почти обреченно сказал, – давай Палыч, быстренько в сани ее, может быть, еще справится, хотя…, драная, жизнь, мать ее метить, как можно таких молодых терять, – сплюнул он.

Дед, с внучкой молча, смотрели вслед удаляющимся саням, пока не послышался гудок паровоза, со стороны проходящей неподалеку железной дороги.

– Дудя, мама туту? – нарушила, на удивление долгое молчание, будто бы понимающая всю серьезность происходящего, Наденька, и широко раскрыла свои удивленные, голубые глазки.

– Туту мама, – подтвердил догадку девочки, все понимающий дед, – туту, – повторил он, сглатывая слезу, еще крепче прижимая внучку к собственному сердцу. – Туту, – не однократно повторяясь, не утихало в нем, пока он усаживал малышку рядом с собой в кошевку, плотно набитую душистым сеном, после того как сани, увозящие ее маму, скрылись в дали. – И мы с тобой тоже туту, коза дереза моя, поехали внученька к дедушке в тепленький домик, там и маму твою, бог даст, поджидать будем, авось все сладится, – как молитву, еле слышно, твердил он.

Ничего не сладилось. Через час полтора, когда Степан, устроив у себя дома внучку, и собрался было отправиться на ферму, выправлять производственные дела, к его усадьбе подъехал Борис Борисыч, и стало ясно, что Александры больше нет. Она скончалась по дороге, не приходя в сознание, видимо, по предположению фельдшера, от заражения крови, вследствие развития гангрены.

Хоронили Александру всей деревней. Так случилось, что с начала войны, это были первые похороны, и возможно поэтому, не единый человек, за исключением неходячих стариков, не усидел дома. Короткая по времени процессия, да и само погребение, сопровождалось непрерывным, то слегка затихающим, то вновь, многократно усиливающимся, бабьим ревом. Накопившееся горе, которое не миновало с началом войны практически не единого дома, вырывалось наружу. Оплакивая Александру всем миром односельчане, оплакивали и своих погибших, на этой проклятой войне. И те, в чей дом пришла беда, вместе с похоронкой, понимая всю неестественность и нелепость, гибели молодой женщины, здесь, в тылу, а не на фронте, искренне сочувствуя близким покойной.

Одновременно, им завидовали, как например, Марфа Астапчук, ежедневно заходившаяся в истошных рыданиях, вот уже скоро как месяц. Как жить после известия о гибели младшенького ее сыночка? Ведь родня Александры, со временем, пережив тяжелую утрату, будут знать, что у них есть место, куда можно пойти, поклониться и уронить горькую слезу на могилку, когда прижмет тоска, до такой степени, что будет совсем невмоготу. И им, наверняка, станет легче. Ведь, их родненький человек будет лежать в своей земле. А рядом, место упокоения ее предков, как это и положено по православным, да и по всем другим людским законам. Так рассуждала она, – а куда податься мне со своей печалью, зная, что сынок лежит где-то на чужбине, наспех и, наверняка, как попало зарытым, в землю далекую от родимого дома, не отпетый и не оплаканный родной матерью. Как же это, так, получается? – недоумевала несчастная мать погибшего солдата. – Забрать мальчика моего, Родину оборонять от врага лютого, ненавистного, это без труда. Это всегда, пожалуйста, раз, два, и готово. А возвращать-то, кто будет? – спрашивала обезумевшая мать неизвестно у кого, по-видимому, у самой себя. Не находя ответа, продолжала, – не уж-то, собрать воедино, одним махом, сотню и больше мужиков, а по большей части, безусых мальчуганов, из окрестных деревень проще. Одеть, накормить, научить воевать, и доставить всю эту орду на фронт, намного легче нежели, привезти одно бездыханное тело солдатика его матери? Да нет, конечно, – была убеждена Марфа, всякий раз, как только, вновь и вновь, начинала рассуждать о своем горе, – знать, не слишком-то это важно для больших командиров, да великих героев маршалов, наверное, их сыночки не гибнут от фашистских пуль. А вот она, кроме малыша своего, еще одного старшего сына, да и мужа отдала в их власть. Как ей теперь с ума окончательно не сдвинуться, не дойти, до полного умопомешательства? Между прочим, знающие люди, сказывают, – что, должна бы власть, ее старшенького из окопов вытащить, и живехонького матери вернуть, потому, как он есть единственный, оставшийся в живых сынок. Будто бы, так бывало при старой «ненавистной» царской власти. – Вот бы, было благо, если ее деловитый, трудолюбивый и на удивление рассудительный Ванечка, взял бы, да и вернулся. – Уж тогда бы…, – прерывала она свои несбыточные мечтания. – Господи, спаси и сохрани безвинных воинов, Ванечку, сыночка моего, да Макарушку, отца его, хозяина нашего, упокой светлую душу раба твоего, сыночка моего ненаглядного Кирюши, – трижды перекрестилась Марфа, после того как, подойдя в длинной очереди к могилке, бросила на крышку гроба три пригоршни земли. Через полчаса на кладбище стало малолюдно и совсем тихо. Слезы, по-видимому, закончились. Народ, ни громко переговариваясь, медленно ручейками растекался по селу, преимущественно направляясь к большому дому, свекра Александры, где отныне будет и дом ее дочери Нади. Так уже договорились, после непродолжительного выслушивания различных доводов сторон, на семейном совете, то есть мать Александры, бабушка Прасковья и дед Степан. Степан сразу же пресек различные разговоры, хотя бы издали, пусть даже полунамеком, касавшиеся сиротства внучки. – Цыц, девоньки, – резко оборвал он жалобные причитания Арины во время поминок, едва та, заключив в крепкие объятья Наденьку, растроганно затараторила. – Иди к тетушке родной, дитятко мое горемычное, сиротинушка наша…