Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том второй. Кровь на шпорах

Но пришло время, и беда постучала горьким кулаком в ворота асьенды старого дона.

Братья повздорили жестоко, категорично и… навсегда. Занозой сердца красавца Луиса стала дочь какого-то не то торгаша, не то контрабандиста с окраины Мехико…

Поначалу сеньор де Аргуэлло не верил, отшучивался иль попросту посылал к дьяволу «заботливые языки»; позже, когда прозрел, метал громы и молнии, уговаривал, умолял, угрожал и, в конце концов, швырнул шляпу наземь:

− Mater dolorosa! 25 25 Мater dolorosa! − (у католиков) Скорбящая Богоматерь. (Прим. автора). И это мой любимец! − подбородок старика походил на моченое яблоко.− И с этим я должен уйти в могилу! О небо! − Эль Санто плакал.− Ad calendas graecas… 26 26 Аd calendas graecаs… − букв. «до греческих календ»; никогда (лат.).

Сердечная боль за старшего сына подкосила его и надолго приковала к постели. Это был второй удар в жизни достославного гранда: первым его наградила любимица-дочь Кончита.

«Ужасный русский, ужасная судьба!» − не без слез говаривал седовласый губернатор. Удивительная, но и печальная история любви шестнадцатилетней Кончиты к русскому офицеру Резанову закончилась обетом безбрачия, горем отца и неистовым гневом братьев. Итогом сего романа и домом для девушки стал доминиканский монастырь на берегу пустынного океана.

С тех пор одно упоминание о русских повергало семейство де Аргуэлло в глубокий траур и бешенство.

Ныне горе отца было двойное и горизонтов не видело. После упрямого заявления Луиса о своей женитьбе дороги братьев круто разошлись, и, похоже, Фатум не желал боле свести их в горячем, всепрощающем объятии.

Луис долго страдал, грыз в отчаянии ногти у бивуачных костров, терзался разрывом, не спал ночами… Изводился до грудной боли и младший…

Но пролилось время − боль разрыва зарубцевалась и притупилась. Меж ними теперь уже не стало откровенной вражды и оголтелой ненависти; просто они отчетливо ощутили, что двум медведям в одной берлоге тесно… И там, где ступали копыта коня одного из них, одного и хватало.

* * *

− Сильвил-ла-а!!! − что было сил проорал капитан и, зло дергая щеткой усов, подумал: «Если эта старая толстая задница не даст мне табаку, я сдохну».

− Гэй! Гэй! Гэй! − бич Муньоса не знал устали. Карета с пятигранными фонарями по углам, пружинисто подпрыгивая на ухабах, колесила на запад по Южному тракту. Антонио не унывал, и более того, как показалось всем, даже помолодел. Как только он ухитрился втиснуть свой необъятный зад на козлы, которые затрещали под этой тяжестью, широченная улыбка не сходила с его мордатого от пива и почерневшего от загара лица. Мелкие глаза, бегающие в поиске легкой наживы, беспокойно зыркали по сторонам. В дорогу он отправился в тех же затертых, в сальных пятнах штанах, толстом полосатом серапе индейской работы, высоких сапогах и кожаном сомбреро, на котором местами болтались обрывки медных цепочек и блях.

− Гэй! Гэй, дьяволы! Шевелите копытами! − бич отрывисто щелкал в горячем воздухе, разбавляя унылую монотонность дороги.

Был шестой час пути. Де Уэльва время от времени по-глядывал в оконце кареты. Глазами опытного солдата он привык замечать невидимое для остальных в далеком безобидном облаке пыли, в мелькнувшей в травах тени. Но горизонт был чист и спокоен. Обзору не мешали ни заросли кустов, ни мескитовых деревьев. Лишь желто-кирпичная долина с жарким удушным воздухом, заполненная стаями щебечущих птиц.

И только далеко на западе вздымались синие горы Сьерра-Мадре − крутые зазубренные склоны, изборожденные уступами и каменистыми курумами, затканные шипастыми зарослями. Спустя еще час дорога стала превращаться в каменистую пустыню. Пробегавшие местами лисы и койоты пугливо оглядывались на незнакомцев. Воздух постепенно начинал отсвечивать дрожащим пурпуром.

Мелкое трясье баюкало майора. Но сладкий дорожный сон, как назло, не шел в руку. Он откинулся на спинку сиденья, поглядывая на бегущую дорогу из-под широкой шляпы, надвинутой на самую переносицу.

Озабоченный взгляд его уперся в деревянную обшивку дверцы кареты. Мыслями он был далеко:

«Как там Тереза? − сердце подсасывала тревога. Вспомнилась ночь, когда они топили друг друга губами.− Старик Антонио сказал, что домой она не возвращалась… Где ее бес носит?..»

Прошел всего какой-то день, но всё перевернулось в нем, всё смешалось. По совести говоря, майор ненавидел себя за то, что дочка какого-то безродного мексиканца засела столь глубоко в его сердце. «До того ли мне?..»

Де Уэльву смешило и злило, что его − закоренелого грешника и тертого солдата − околдовали, как желторотого юнца. «Господи, сколько их было у меня!» Но в памяти оставались лишь яркие пятна интимных утех со слезами признаний, с мольбой и заламыванием рук, где альков пахнет подвигом и грехом, а ее величество война − как рука, протянутая утопающему…

Диего улыбнулся: «Да, черт возьми, наш брат такой». Бедные заневестившиеся «принцессы», стосковавшись по ласке, в один день теряли голову и честь от сияющих эполет и сабель. Но стрелы любви ни разу не ранили сердца де Уэльвы. «Ирония судьбы, или иное предначертание?..» −этим вопросом он и сам не раз ломал себе голову. Но, увы, ответа не находил.

Ему решительно славно было катить в коляске «после того, как…», да подалее, да поживей от обиженных глаз и надутых губ… Кусать свежий воздух, как яблоко, смотреть на небо и думать о радостной встрече с друзьями в полку.

Однако здесь, в Новой Испании, сердце майора за-стучало по-иному. Диего было не узнать… Он стал задумчив и резок в ответах − зеленоглазая Тереза не выходила из головы. Андалузец хранил на губах вкус ее поцелуя, и главное, что смущало,− он не желал его забывать.

И теперь, свершая путь на запад, он вспомнил слова покойного отца: «семья», «постоянство», «дом». От них сквозило уютом и… угрозой потери его личной свободы…

Вдали пыхнула молния, и до слуха путников донесся глухой раскат грома.

− Гони! − Диего приподнял велюровое поле шляпы.−Смотри, чтоб нам успеть до грозы выбрать место!

Возница тряхнул мясистыми щеками и гаркнул:

− Сразу видно, что вы не были в наших краях, сеньор.

− Это почему? − чиркнуло огниво и дрожащий язычок пламени осветил лицо, обрамленное черными кольцами волос.

После малого колебания Антонио оглянулся на рубиновый кончик сигары и, через отрыжку, бросил:

− Я прожил здесь предостаточно, чтобы знать: гроза разродится не ранее, чем через пару часов… И поверьте, сеньор, она пройдет стороной… Словом, у нас еще есть время, чтоб я сдох! Глаза-то у меня на месте, а видят −дай Бог всякому!

Он умело разогнал восьмеркой длиннющий куарто 27 27 Куарто − кнут (исп.). и подрезвил лошадей.