Анна Пушкарева - Кусок мяса

Несмотря на то, что она была из самой обычной крестьянской семьи, я любил ее аристократической любовью, со всем благородством, присущим моему юному возрасту. И Ваня в ту пору был единственным человеком, который заметил мою душевную тоску по этой девочке.

Помню, мы играли в игру «правда или действие». Смысл игры таков, что водящий выбирает кого-то, кто должен либо искренне – искренность в этой игре была святое – ответить на вопрос, либо совершить поступок по запросу водящего. Ваня, помню, выбрал меня. От вопроса я отказался, и тогда он, сообщнически улыбаясь, приказал мне подойти и поцеловать Лизу в щеку. Я вспыхнул, девочка тоже засмущалась, но, слава Богу, по правилам игры, мы не могли отказаться от воли водящего, иначе нас ожидало суровое наказание. Я почувствовал тогда, как у меня по жилам вместо крови потек мёд, я с замиранием сердца подошёл к Лизе и, под общее улюлюкание, приложился своими губами к нежной, зардевшейся её щеке.

Помню то чувство щемящей благодарности, которое я тогда испытал к Ване. И это чувство хранилось в моей памяти долго, вплоть до того злосчастного дня, когда привычный, почти идеалистический мир моего детства рухнул в одночасье. Честно сказать, я абсолютно ничего не понял, в моей детской голове вихрем носились лишь привидения мыслей. В этот день я был полон ощущения тревоги».

«Мы расстались с Ваней, он побежал домой ужинать, а я поспешил к себе. Все в этот вечер было каким-то странным, чужим, зловещим. Августовский день таял в отблесках багровых зарниц. Казалось, это горит на горизонте чёрный, уже весь обуглившийся лес.

Ветер тревожно засвистывал в уши, трепал подол моей легкой рубашки; неожиданно мне стало очень холодно. Вдруг в меня со всего размаха врезалась ласточка. Первый раз со мной такое произошло, что в меня врезалась птица. Мое сердце екнуло и бешено заколотилось то ли от испуга, то ли от жалости. Бедная птица, кажется, без сознания, свалилась с меня в пыль дороги. Я хотел было её подобрать, но она, вдруг бешено взмахнув крылами, ускользнула от меня и улетела по какой-то странной траектории. Я с досадой потёр под носом и пустился бегом домой.

Но ещё через улицу я сам чуть не врезался в Сергея Ивановича Лисицина – отца Вани. Его долговязая фигура шарахнулась от меня в сторону и остановилась, как-то через силу. Я посмотрел на него снизу вверх: он показался мне встревоженным, иссиня бледным. Кровь отхлынула от его лица, в ввалившихся щеках не было ни единой кровиночки, только пара каких-то багровых пятнышек виднелись около губ, возбуждённо шептавших какую-то скороговорку.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! – поздоровался я.

Мой голос как будто вывел его из транса.

– А, это ты, Петя… – пробормотал он бескровными губами и сверкнул на меня серыми белками своих глаз. – Как поживаешь?

– Хорошо, спасибо! Ваня уже домой пошёл… А чем это вы вымазались?

– Где?

– У рта.

– А, это… Свеклу я давеча ел, – досадливо проговорил Сергей Иванович, размашисто вытирая рот рукавом, а потом этой же рукой потрепал меня по волосам. – Ну ладно, бывай!

С этими словами он рванул с места и стал стремительно удаляться от меня вверх по улице. Несмотря на стремительность, походка его была какая-то путанная, неверная, пару раз он споткнулся. Я ещё немного постоял, недоуменно глядя ему вслед, потом побрел домой. Я уже никуда не торопился, эта внезапная встреча как будто выхолодила меня и повергла в уныние.

Первое, что я услышал в своём доме, был плач нашей кухарки. У нас там был такой длинный коридор через анфиладу комнат, самая дальняя была родительской спальней, – оттуда-то и доносились причитания навзрыд. Я проходил эту темную анфиладу медленно, всеми силами желая отсрочить мое приближение к свету, озарявшему дальнюю комнату, но в то же время влекомый туда какой-то неведомой чудовищной силой. Я уже знал, что там произошло что-то страшное.

Обычно, заходя в дом, я слышал тихий, деловитый шум, в который сливались голоса моих родителей, оба мягкие, какие-то шелковистые, – и голоса прислуги. Сейчас же в доме стояла гробовая тишина, которую не могли рассеять даже всхлипывания кухарки.

Я брёл, несмело касаясь руками дверных проемов. Мне хотелось убежать оттуда, но при этом я упрямо продвигался вперёд, а полосы света и тени медленно чертили по моему лицу свой незамысловатый рисунок.

И, наконец, я увидел это; я стоял на пороге и видел это. Я видел все, несмотря на то, что широкая дородная спина нашей Аглаи Фёдоровны прилично заслоняла мне обзор. Я увидел своего отца, в белой летней рубахе, по которой расплылось несколько багровых кругов. Отец лежал навзничь, с раскинутыми в стороны руками, как Иисус Христос на распятии. Моя матушка сидела немного поодаль, за ней болталась порванная гипюровая занавеска. Лица её не было видно, голова была прикрыта рукою, как будто она от чего-то сильно плакала. Но она была тиха и безмятежна, тонкой струйкой с её виска стекала и капала на бледно-розовое кружевное платье ещё тёплая кровь.

В комнате стоял едкий запах пороха.

Я обмяк, меня затрясло. Видимо, я издал какой-то звук, потому что Аглая Фёдоровна быстро повернулась и, схватив меня на руки, бегом вынесла из комнаты. Своей огромной ладонью она вжимала мою голову в свою мясистую грудь и не давала мне пошевелиться и толком продохнуть. В её объятьях я стал, как тряпичная кукла, и в эту же ночь у меня разыгралась страшная лихорадка…»

«После того страшного вечера в наш дом в Ириновке я больше не вернулся. Ночь мы с Аглаей Фёдоровной провели у соседей, в каком-то чулане, – у меня было впечатление, как будто мы от кого-то прятались. Я изнывал от жара в каком-то беспамятстве, но очень крепко въелся в ноздри моей памяти запах пота и страха, которым пропахла сорочка на груди Аглаи Фёдоровны. Она не выпускала меня из рук ни на минуту, и я был ей благодарен за это всей той благодарностью, на какую только способно детское сердце. Мне важно было чувствовать подле себя живую душу. Ко мне ещё не пришло полное осознание того, что я остался круглым сиротой, —мои родители были так молоды, и я был их первым и, увы, единственным ребёнком.

В восемь лет я понимал только, что произошло что-то страшное, какая-то чудовищная катастрофа, и что жизнь уже никогда не будет прежней. Я просился к маме, я тосковал по отцу, но твёрдо уяснил себе, что больше никогда не увижу их, – точно так же, как не вернусь в Ириновку и не встречу Ваню.

Невероятно, но для меня, восьмилетнего мальчишки, было тяжелее всего пережить именно это расставание. Я плакал. И никому не рассказывал о том, почему я плачу, даже когда в кадетском корпусе на меня начались нападки за эти слёзы. Мне хотелось знать, где Ваня, скучает ли он по мне так же, как я по нему. Я неоднократно просил барона Корфа, который был для меня в то время, что добрый волшебник, о возможности зачисления Вани в кадетский корпус, в один класс со мной, на что получал неизменный и категоричный отказ, причину которого я не понимал.