Владимир Кочев - Сожженная рукопись

Недалеко от барака был магазин, и мы ходили туда. Среди сваленной тары находили вкусные маленькие, как горошинки, кругленькие колбаски.

Всё время хотелось есть. Мама, уходя на заработки, оставляла нам кое-что из еды, но всё это мы быстро съедали. Оставался ещё брусочек творога – творожная масса, но это еда на вечер. Мы смотрели на него и чуть-чуть отлизывали, и снова заворачивали в бумажку. Вечером мама приходила, но не ругала нас за это. Она приносила хлеба. Бутерброд с оставшейся сырковой массой и был наш ужин.

Но жизнь с каждым днём всё равно улучшалась. Мама нашла постоянную работу, нас протписали в бараке. Но её заработка, видимо, не хватало. По ночам она часто стирала – халтурила, подрабатывала. Наша кровать стояла недалеко от печки. Мама что-то кипятила, тёрла на стиральной доске, полоскала, развешивала сушила, гладила, крахмалила. Всё вокруг кровати было заставлено вёдрами. Ночью я спрыгнул с кровати, чтобы сходить в ведёрко посикать, но оказался одной ногой в кипятке. Мать, стоявшая рядом, быстро вытащила меня, и тут же поставила в ведро с холодной водой. Ожог был сильный, но не такой, какой мог бы быть. В соседнем бараке был такой же случай, мальчик умер. А я излечился. Было больно, кожа слазила, вскрылись ранки, поднялась температура. Приходил добрый врач, и всё удивлялся, как я терплю. Но он не дал маме «больничный». И не потому, что он бессердечный. Законы того времени были жестокие. Мне было три с половиной года и, значит, я могу оставаться домовничать один.

Прощай же, свобода,

Да здравствуй, тюрьма.

Устал я, ей-Богу,

Убейте меня.

Жизнь в студенческом общежитии закончилась неожиданно. Ранним утром, когда все ещё спали, Онька проснулся, как от толчка. Над ним стоял милиционер. Сёмкину одежду прощупывал другой. У входа топтался ещё один. А тот коротконогий большевик с мощным лицом был одет, но сидел, повернувшись к арестованным спиной, будто не замечал всего, что происходит. Милиционеры повели ребят под конвоем пешком. Оказывается, в «чёрном воронке» возили лишь политических. Но не в знак уважения, а чтобы скрыть сам факт. И арестовывали их серьёзные люди – сотрудники ГПУ. А у милиционеров и наганов-то в руках не было. Но один из них предупредил: иди ровно, дёрнешься, стрельну в жопу.

Странно, Андрюша был рад. Один конец. Уж лучше смерть, чем волчья жизнь. Не паниковал и Сёма. И ему обрыдла эта двойная жизнь. Они оба крестьянские дети. «И гены у нас крестьянские», – думал Андрюша, вспоминая слова умного студента-морганиста.

Под конвоем увезли их из большого города. Так и не встретились мы с ними, а могли бы. Подростковая колония, куда попали «студенты», представляла гибрид школы с тюрьмой. Колония, как двуликий Янус, имела два лица: официальное – школьное, и фактическое – уголовное. Здесь всегда надо было держать фасон. Как же, ведь ты не фраер, всё повидал. А сколько приводов было – не сосчитать, и даже чалился. Голова вперёд, чуть ссутулен, руки в карманах. Но они всегда готовы оттуда выскочить.

«Я чо, тебе нанялся?» – говорят так равному.

«Дай закурить!» – просят у слабого.

«Ну, нету, на обыщи», – отвечает он.

«Я чо, легавый?!» – не теряя достоинства, «сильный» отходит.

Здесь, в колонии, которой боялись на воле, нежданно пришло облегчение. Не зря говорят: тюрьма – мой дом родной. Да, нету худа без добра. Тут не надо скрывать своё имя, таиться. И даже всё наоборот: чем ниже упал там, на воле, тем выше поднялся на киче. А если «завяжешь», тебя там похвалят, но тут твоё место – у самой параши.

Но не играли в эти игры ни Онька, ни Сёмка. Здесь было чем заняться после учёбы и работы. В колонии имелась огромная библиотека. Видимо, всё это изъяли при арестах и буржуев, и опальных марксистов.

Воспитатели были довольны новичками. Они зачислены были на курсы механиков и навёрстывали упущеное в школе. Учителя пророчили Андрюше даже рабфак. А колонисты звали их и уважительно и презрительно – «студенты». Воспитатели делали своё святое дело: лечили их психику, учили умных, смелых, покалеченных подростков. И достойных примеров для подражания было достаточно. Страна переживала героический подъём. Герои-папанинцы, рискуя жизнями, прокладывали Северный морской путь. Лётчики, рискуя собой, спасали обречённых. А на Черном море водолазы ЭПРОНовцы, рискуя собой, поднимали затонувшие в Гражданскую войну корабли.

«Вот где наше место. Будем водолазами, как только выйдем на волю», – решили они. Море, которого ещё и не видели, манило. А глубины страшили, но в этом и был героизм.

Но многие пацаны подражали лихим уркаганам. Они делали себе наколки на теле: кинжалы и барышень. «Студенты» тоже сделали себе наколки: маленькие якоря на левой руке. Это было как клятва верности морю. Об этом никто не знал.

Но что-то зловещёе росло и сжималось. Первым почувствовал на себе это зло добродушный Сёмка. Он для острастки соорудил себе нож-заточку. Онька иронизировал: «Финка на воле нужна, а здесь мы дома».

Но предчувствие сбылось. Сёмке сделали «велосипед». Ночью, когда спал, в пальцы ног вставили бумажку и зажгли её. Он нервно крутил ногами невидимые педали, а злые шутники «ржали». Когда опомнился, выхватил заточку. Не ожидали шутники: страшен оказался «студент». «Поколю, суки!» – бегал он между кроватями. Но все прихери-лись – спали.

Новеньких «студентов» пробовали на слабину. К Оньке привязался Васька-Чинарик. Этот злой курильщик обычно открывал щелчком портсигар и доставал один из аккуратно сложенных окурков. В груди его что-то свистело. Хоть ростом был он ниже всех, зато лепил блатную музыку, как урка. И ещё у него было достоинство: он всех обыгрывал в орлянку. Рука счастливая. «Метнём на хруст, орёл или решётка», – предложил он новичку Студенту.

В руках у него было зажато по серебряному полтиннику. Никто не знал, что монеты эти были с секретом: один с обеих сторон с гербом, другой – наоборот. Чинарик начинал с рубля – давал выиграть. Затем ставка увеличивалась. В конце он выигрывал всё. Достав огромные карманные часы, встряхивал их, и озабоченно спешил по своим делам. Но на этот раз фокус-мокус был раскрыт. Этот новенький гад студентик на лету перехватил монету. Студент ославил Чинарика, лишил его хорошего заработка. Чинарика теперь звали Полтинник.

«Ну, блиндра, кровью харкать будешь, у параши спать», – угрожал он Андрюше. Выпустив весь запас тюремных слов, Чинарик поклялся: зацепив ноготь за зуб, щелкнул и провел пальцем по горлу.

«Не бери на «понял», хиляй на кроватку», – отмахнулся от него Студент.

Легко Андрюша разделался с этой шавкой. Но не мог такой оголец в одиночку так зло тявкать. За ними кто-то стоял. И наезды ещё будут. Для начала им могли помочиться в баланду или «навалить» в ботинок. Опустят – не поднимешься. Но случилось не так, с ними не шутили.