Владимир Кочев - Сожженная рукопись

Теперь на стенах их лагеря, бывшего монастыря, появились «попки» – охрана ГПУ с боевыми винтовками. Изменилось и название: колония для несовершеннолетних, строгого режима. Вместо убывших, которых Андрей знал, помятых да оправившихся, прибывали новенькие. Был среди них и такой, за которым числилось два убийства, но под расстрельный указ он не попал.

Теперь в этих условиях вся власть передавалась администрации колонии. Советы отрядов оставались лишь формальным приложением. Но тайная фактическая власть уходила в низы, к подонкам. Власть захватывали те, на счету которых самые изуверские грехи. Всё как во «взросляке», где власть принадлежала маститым ворам.

Андрей учился в школе, овладел профессией механика, сам проводил занятия. Он по-прежнему был председателем Совета отрядов. Теперь Его звали не по кличке – Студент, а по имени – Андрей. Вся колония была как семья. Вокруг него кучковались малолетки, находя защиту. Обычно на их большом «семейном» собрании решались все конфликты. Да и теперь формально ничего не изменилось.

Но что-то надломилось, Андрей это почувствовал, проходя по мастерским. Исчез весёлый шум, угланы глядели глазами побитых собак. Но среди них появились дерзкие – глядели зло, в упор. Это нарастали бугры, бугорки, паханы. И он, Андрей, им мешал. Но его терпели, ему немного осталось – он доматывал свой срок.

Сегодня они обходили колонию с Тихомиром Митрофа-новичем, как члены комиссии по подведению итогов соцсоревнования. Особенный был этот человек. Лицо святого, он беззащитен, а глаза знали истину. Быть бы ему священником. Впрочем, фактически он им и был. И колония находилась в монастыре. Никто не мог сказать о нём едко. Ему, как на исповеди, выкладывали обиды, а он всем находил утешение. Сейчас и он шёл растерянный. Ещё недавно он обещал: «Мы станем первой ячейкой коммунистического труда, а колонисты – братьями. Тюрьмы для малолетних уйдут в прошлое, это отрыжка капитализма». Его любимая фраза «Теперь у нас в Стране Советов нет социальной основы для преступлений» – не подтверждалась. Малолетние преступники, беспризорники, отцы которых попали под каток репрессий, вновь пополняли колонию. Но малолетки с «тяжелыми» статьями, как правило, были выходцы из благополучных семей.

В уголовный мир влекло их врождённое зло. Они опускались на дно по желанию, то была их суть, душевное уродство. Такие и захватывали власть в колониях.

В большом производственном помещёнии необычная тишина, привычного шума металла не слышно. Хозяева рабочих мест толкались возле Лётчика. «Лётчики-налётчики» – так именовал этот парень когда-то свою шайку. За ним числились, как воровская доблесть, мокрые дела. Это действовало устрашающе. Дружки его этим хвастались.

Лётчик, зажав в тисах, любовно доводил изготовленную им финку. Увидев воспитателя и председателя Совета колонии, не смутился. «Вот и поп толоконный лоб», – зло и весело выпустил он. Кто-то в тон ему хихикнул. Остальные стояли в нерешительности.

Глаза Лётчика, мутные и тёмные от расширенных зрачков, какими-то невидимыми столбами давили Андрея. Что-то несгибаемое было в этом человеке, жуткое и неотвратимое. Сегодня же пронесётся по колонии – «опустили председателя, а он и не ответил». Вот он, новый авторитет, который почти захватил колонию. Козырь ломал колонистов картёжными долгами. А этот задавит страхом. Лётчик ещё не «оперился», а слава «мокрушника» уже возвысила его над остальными.

Дружки «лепили» и о других его заслугах. Была у него маруха, как куколка наряжена, юбка до колен. Отбил у великовозрастного. Упёрся глазами, та и пошла к нему, как кролик к удаву. Не знали колонисты, что была та шмара всего лишь девочка-дурочка. А на грязных ручонках её не проходила чесотка.

Смелым считался Лётчик, но никто не знал, что был он пуглив и труслив. В хорошей семье рос, а завидовал оборванцам, которым всё нипочём, которых все боялись. Оттого и любил ножи. Дома истыкал весь диван финкой, которую выменял на мамину крепдешиновую блузку. С ножом он ходил повсюду, хотя ему никто не угрожал. И надо было проверить себя на чём-то живом. Кролик, который мирно ел морковку, попался ему в руки. Незнакомое волнение охватило его. Страх прошёл, когда от животного остались кровавые лохмотья. С тех пор и появилась в глазах его звериная жуть. Эта сила притягивала к нему таких же слабых, трусливых, подленьких.

Три человека-пацана была уже сила. Они «кучей» нападали на своего ровесника и избивали его. После стали и шманать. От хулигана до бандита – «гоп, стоп», дорожка не длинная. Стал Лётчик-налётчик и настоящим убийцей.

Выслеживали, подкрадывались к своей добыче. Кто-то из дружков бросал в глаза горсть махорки, а пока тот трёт их, Лётчик – нож ему в живот. И не сожаление оставалось в трусливой душе, а наслаждение, чувство силы и превосходства. Вот эта жуткая сила и лилась сейчас из его немигающих глаз, подчиняла слабых, обиженных.

Комиссия продолжала обходить производственные участки, а слух уже опередил их. Пацаны глядели на своего председателя глазами телят, которых поведут на бойню. «Ему не до нас, он скоро уходит на волю», – говорили бессловесно их глаза.

Андрей замкнулся, весь вечер не проронил ни слова. Напрасно Семён тормошил его. Андрей что-то решал. Утром он подошёл к своему обретённому брату, сжал крепко руку, ничего не сказав. Это было похоже на прощание. Так Сёмка и остался озадаченным.

Лётчик ходил как лев, поразивший соперника. Весёлая злость светилась в глазах его неподвижного лица. «Этот комсомолец-председатель сдрейфил, финку побоялся отобрать, хе, хе». Он увидел страх у пацанов, а значит, их воля принадлежит теперь ему. Шёл легко, как на пружинах. Теперь ходил и на обед не в строю, а отдельно. Шестёрки будут подавать ему на стол баланду. Так он весело думал, спеша в хезник.

Побрызгав и на ходу застёгивая ширинку, вдруг встал, наткнувшись, будто на стену. На пути стоял Андрей, дверь была заперта на швабру. Секунда молчания… Лётчик соображал. А глаза Андрея жестко кололи, ловя его взгляд.

«Ножичек запилил?» – голос звучал, как не свой.

«Спря-яшиваешь», – ломая язык, всё ещё весело и зло ответил Летчик, чуть приподняв левую руку, из рукава которой торчала рукоятка.

«И у меня есть», – Андрей потянул ремешок карманных часов, вместо них появилась ребристая рукоятка. Отпустил ремешок, и финка скользнула на место.

«Колемся, кто кого», – голос перехватило, внутри всё прыгало. Оба замерли. Одно движение, и схватки не миновать. Но Лётчик отпрянул, в неподвижном лице его промелькнул испуг.

«Или рвёшь чалки», – выдохнул Андрей.

«Ладно, ладно, – закивал Лётчик. Но, опомнившись, просящим голосом вымолвил: – А ты не продашь?» Спасши свою жизнь, он выпрашивал теперь и честь.