Анатолий Коридоров - Планета Крампус. Роман

Где-то на следующий день в тетрадке у Алексея появятся такие строчки. Вызвано ли их появление размолвкой капитана Грачика с Борисом Соломоновичем, неизвестно, но они появились:

Неизвестно, как бы далее продолжался разговор между капитаном и Борисом Соломоновичем, но вдруг на всю палату раздалась громкая команда:

– Молчать! Разговорчики!

Вряд ли капитан имел намерение и далее вести разговор в командно-наставительном тоне, но от столь громкого приказного возгласа он совершенно умолк, осекся. Слова будто застряли у него в горле.

Капитан растерянно глянул в ту сторону, откуда раздалась команда.

А оттуда неслось:

– Давно надо всем зарубить на носу, – распалялся раненый в голову лейтенант, вдруг встрепенувшийся и вошедший в бредовый раж, – приказы командования не обсуждаются, а выполняются!

– Взвод, смирно! – продолжал командовать лейтенант. Койка под ним ходила ходуном.

Борис Соломонович, не медля ни минуты, заспешил на помощь к раненому, радуясь, что нашелся подходящий повод для окончания неприятного разговора с капитаном. На ходу крикнул:

– Медсестру, Асю… Срочно!

Алексей, как сидящий близ двери, приподнялся, приоткрыл дверь и зычно прокричал в коридор:

– Медсестру, Асю, в шестую. Срочно!

По коридору дважды как эхо, но на разные голоса, – одним голосом прокуренным, хриплым, другим – высоким, моложавым, – пронеслось:

– Асю… в шестую… срочно!

Медсестра скоро появилась в палате и вместе с главврачом стала успокаивать разволновавшегося лейтенанта.

Тут же появилась и санитарка тетя Паша, пожилая грузная женщина. Она шумно поставила в угол подле двери пустое ведро и швабру и, отдышавшись, направилась между коек с ранеными: они лежали и в коридоре. Подойдя к шестой палате, тетя Паша рукавом халата отерла обильно выступившие на лице капельки пота и толкнула дверь. Едва не ушибив Алексея, она ввалилась в палату и торопливо, но твердо ступая, двинулась прямо к главврачу.

Офицеры НКВД вынуждены были безоговорочно расступиться.

Тетя Паша была глухонемой. Она плохо, но слышала, а говорить не могла совершенно. И как только Борис Соломонович, не увидев, а скорее, услышав ее приближение, повернул в ее сторону голову, тетя Паша тут же одной рукой начала быстро-быстро манить его к себе, а другую, со сжатым кулаком, приложила к уху.

Борис Соломонович сообразил – ему звонят. Он кивнул тете Паше и, что-то сказав медсестре, поспешил к выходу. Минуя капитана Грачика, Борис Соломонович наскоро извинился:

– Простите. К телефону. Важный звонок. Если желаете, ждите здесь. Я скоро.

То, что звонок был действительно важным, Борис Соломонович не сомневался. Редкий случай, когда за ним приходит посыльный. Обычно, если звонок не застает его на месте, ему сообщают: звонили-де оттуда-то. Просили перезвонить.

Алексей поймал себя на мысли, что им овладели двойственные чувства. Первое – обида за Бориса Соломоновича. Он никак не заслуживал неуважительного обращения. А другое – не то зависть, не то уважение к этим строгим и важным особистам. И сам капитан, и его немногословный спутник, к удивлению Алексея, не вызвали сильной антипатии. Чем пристальнее присматривался он к ним, тем более чувствовал себя по сравнению с ними слабым, не способным и не готовым к свершению чего-то главного, высокого, важного для своей страны в это трудное, тревожное для нее время.

Ему было как-то неловко, совестно и за себя, и за всех здесь давящих постели со своими болячками, полученными там, на фронте, по большому счету, из-за своих и неосторожности, оплошности, неумению грамотно сражаться с противником. А может даже, из-за глупости и трусости.

А вот если бы оказались сейчас там, на фронте, такие, как, например, этот бравый, строгий, подтянутый капитан, то, пожалуй, здесь многократно уменьшилось бы количество раненых…

Но эти мысли были прерваны тихими словами, высказанными танкистом Броней, как его называли в палате: Алексей пристроился в ногах на его постели.

– Этих тыловых крыс на месяцок, да чего там… на недельку бы на передовую. Сапожки их скоро б потускнели.

Слово «сапожки» он произнес особенно язвительно, с отчетливым ударением на «и».

– А я вот как раз думал… – перевел взгляд на Броню Алексей.

– Думать, оно не вредно, – заключил танкист. – На то и голова дана.

У Алексея пропало желание продолжать затеянный Броней разговор. Он сделал попытку подняться с постели. Но от неловкого движения острая, пронзительная боль обожгла раненую ногу от бедра и чуть ли не до пятки. Алексей, ойкнув, вновь присел на краешек постели переждать болевую атаку. Весь мир перед ним потемнел и провалился в тартарары. Ничто не занимало, не беспокоило его сейчас, кроме этой нахлынувшей боли. Надо самую малость перетерпеть, чуточку обождать. Алексей глубоко вздохнул и некоторое время сидел не шевелясь, пока боль не притупилась. Наконец он привстал, оперся на костыли и осторожно, стараясь не ступать раненой ногой на пол, двинулся к своей постели.

Подойдя к ней, он заметил, что глаза соседа Ивана Старцева прикрыты, но по неспокойному дыханию ясно было, что тот не спит. Алексей осторожно, чтобы не беспокоить Старцева, прислонил костыли к спинке кровати и прилег, удобно расположив раненую ногу.

– Обидно, понимаешь, – вдруг услышал он тихие слова Старцева. – Обидно… Не на передовой, не в бою, а в госпитале, на больничной койке…

Старцев говорил, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, лежа неподвижно с закрытыми глазами.

– А ведь пацан еще.

Он приоткрыл глаза и смотрел теперь не мигая в потолок.

– Обидно…

Алексей посчитал необходимым отозваться на душевную боль соседа.

– Жаль, очень жаль… – сказал он.

Иван Старцев, словно вдруг различив находящегося рядом слушателя, повернул голову и, устремив на Алексея немигающий взгляд, продолжил:

– Странное дело. С одной стороны, жизнь человека – это непрерывная цепь таких мудренейших и сложнейших явлений… Мы называем их судьбой… И вот она… Судьба!

Сосед шумно вобрал носом воздух.

– А с другой, – произнес он с присвистом, – просто… освободившаяся койка. И все… Понимаешь? И все…

Старцев уставился в потолок, не ожидая от Алексея какого-либо участия. И Алексею не хотелось нарушать ход мыслей соседа. Он только произнес короткое: «М-да…».