Александр Жданов - И взошла звезда полынь

– Как вам всё это, Иван Александрович? – подскочил к нему коренастый господин. Говорил он с одышкой, – Как вам эти лозунги?

Господин указал на группу людей, в центре которой возвышался человек со впалыми щеками и густыми усами. Тот, кого назвали Иваном Александровичем, поморщился. А высокий усач в это время, окая, говорил:

– Я боюсь русской победы, боюсь того, что дикая Россия навалится стомиллионным брюхом на Европу.

Татьяна осторожно тронула Варвару за рукав:

– Иван Александрович, это что же, Буркин?

Варя кивнула.

– А тот высокий? Неужели?..

– Да-да! Он самый! – Варе явно нравилась роль завсегдатая литературных собраний.

А Татьяна, когда они покинули собрание, вздохнула облегчённо. Барышни шли, и Варвара посвящала Татьяну в полутайны литературной и художественной жизни, рассказывала ей о поэтических вечерах и художественных выставках. Татьяна слушала невнимательно, а потом спросила:

– Так ты что же, в Москве сейчас живёшь?

– Нет-нет, я тоже в Петрограде. Сюда приехала тётю навестить..

– Надо же… И я к тёте приехала, – улыбнулась Татьяна.

Варя, казалось, не расслышала слов подруги и увлечённо продолжала:

– Да и как жить в Москве? Все литературные и художественные события там, в Петербурге… Петрограде, – поправилась она. – А ты что же ни разу нигде не была? В «Бродячей собаке» бывала?

– Нет, ни разу. Мне кажется, это не совсем прилично.

– Не будь синим чулком. В Петрограде мы обязательно сходим куда-нибудь. На выставку, например. Я тебя сама разыщу.

На этом барышни расстались.

Полгода Россия жила в войне. Полгода в Москве и Петрограде ловили вести с фронтов. Вести были противоречивы. Татьяна хотела разбираться во всём сама. Часто входила она в кабинет отца, когда тот не был занят своими трудами, становилась рядом и вместе с ним рассматривала карту. Профессор Одинцов втыкал в карту флажки, обозначая продвижения и отступления русских войск. Она ждала хоть каких известий от Радиковского или хотя бы вестей о нём от других, но открыто обозначить свой интерес при отце не решалась. Профессор щадил чувства дочери. Он изредка, словно ненароком мог обмолвиться, что профессор Радиковский получил письмо, и сын профессора сообщает о продвижении их полка. Татьяне этого было достаточно: коли сообщает о продвижении, стало быть, жив и не ранен.

– Вот как? – изо всех сил стараясь не обнаружить свою заинтересованность, роняла она. – Рада за Виктора Петровича.

И направлялась к двери. Пряча в усы улыбку, профессор провожал дочь и оборачивался к жене, которая в таких случаях часто оказывалась рядом. Александра Аркадьевна понимающе улыбалась в ответ, профессор кивал, разводя руками. То, что Татьяна влюблена, в семье не было известно, пожалуй, только кошке и то потому лишь, что та большей частью была занята собой.

Война подобралась и с другой стороны. В Москве и в Пертограде вдруг поняли, что она обрушивается не только на передовые части на поле боя, она бьёт и безоружных подданных империи, застигнутых врасплох на прусских курортах.

Их было почти четыреста человек, которых собрали и свезли в Кёнигсберг. Сумевшие с невероятными трудностями добраться до дома несчастные были уверены: немцы умышленно затягивали их отъезд, чтобы иметь возможность унизить, провести по улицам города как пленных.

Досталось не только обычным подданным. Из уст в уста, почти шёпотом передавали то, что случилось с семьёй великого князя Константина Константиновича. В Шталлупене, поезд, в котором ехал великий князь с семьёй остановили. Было приказано из вагона не выходить, окон не открывать у вагона был выставлен караул. Сутки в вагоне. Утром следующего дня их посадили в автомобиль и отвезли по направлению к границе, где и высадили в поле. Лишь русский кавалерийский разъезд спас великого князя и его семью.

И всё же это было где-то далеко, за пределами империи. А в столицах ходили в синематограф, в театры и на выставки, в столицах гуляли и веселились. Хотя и здесь война разделила многих. Ушел вольноопределяющимся Гумилёв; большевики и близкие к Горькому круги клеймили войну, называя её империалистической, всё чаще раздавались призывы к поражению России; акмеисты большей частью вели себя невнятно; футуристы продолжали шуметь и скандалить.

Февраль перевалил за свою середину, приближающаяся первая военная весна оставалась всё же весной и пьянила. Не рвавшиеся в действующую армию футуристы заявляли о себе здесь, в Петрограде.

Весь месяц Варвара Вишневская была возбуждена. Изредка она встречалась с Татьяной, обрушивала на неё воз новостей, убегала. Раза два ей удалось вытащить Татьяну на поэтические вечера и всё обещала в скором времени удивить её.

Это случилось 18 февраля. Вишневская привела Татьяну к внушительному зданию на Большой морской улице. Татьяна здание узнала – здесь размещалось Императорское общество поощрения художеств. И она действительно удивилась. Само название выставки удивило – «Трамвай В».

– Почему трамвай? И отчего непременно «В»? – пыталась она выведать у Вари. Но та объяснять не стала.

– Ни о чём не спрашивай. Сама увидишь. И поймёшь, – торопливо сказала Варя, вводя Татьяну в зал.

Но Татьяна не понимала. Она видела на холстах ярко раскрашенные фигуры, одни из которых казались ей слишком плоскими, другие – словно были выгнуты из раскрашенных листов жести. Она долго стояла перед таким жестяным господином в цилиндре, на полях которого необъяснимым образом удерживалась вилка, грозя при этом в любую минуту сползти. Перед господином повисла белая, плоская, словно из жести вырезанная рыба, за господином зловеще торчали зубья пилы. «Авиатор», – прочитала Татьяна название на табличке. Такая же рыба закрывала лицо другого персонажа. На этот раз название было ещё более непонятным: «Англичанин в Москве». Не внёс ясность и каталог. Перед некоторыми работами этого автора названия отсутствовали, но зато значилось: «Содержание картин автору неизвестно»

– Всё же ты мне объясни. О чём всё это?

– Это его алогичная серия. Вот видишь – корова и скрипка? Корова даже меньше скрипки. Он называет это моментом борьбы с логизмом, с естественностью, с мещанским смыслом и предрассудком.

– Логичность – это предрассудок? Тогда я ничего не понимаю.

– А и не надо понимать. Понимать – это следовать логике. А они, то есть мы боремся с ней. Вот послушай, как Маяковский сказал:

– Странные стихи. Зачем вырывать солнце? И разве арифметика по-особенному пахнет?

– Это из оперы. Она и называется «Победа над солнцем»