Владимир Нестеренко - Обманутые счастьем

На помочь пришли пятеро, Серафим – шестой. Каждый со своим плотницким инструментом. Глафира по-мужски распоряжалась работами, словно не впервой ей ставить времянку. Синяк у Серафима к тому времени стал съезжать, светлеть, и его чёрнота больше никого не смущала. Он подстриг бороду, усы и выглядел куда приятнее, чем в ту воровскую ночь.

По небу неслись косматые серые тучи, грозясь брызнуть холодным дождем или весёлой сахарной крупой. Свистел порывами знобкий северный ветер, продувал суконные армяки и торопил строителей взяться за работу. И они не медлили. Неглубокий в два штыка котлован был готов, столбы, как основа хаты уже стояли. И зазвенел перестук молотков о гвозди, запела пила двухручка, обрезая в размер горбыли, заахали топоры по лесинам ровняя кромки, чтоб в щель не пролетел даже комар. Не прошло и часа, как мужики скинули с себя армяки, ибо задымились спины от дружной помочи, какая на Руси испокон веков была в ходу, как ложка в обед.

Глаша сравнивала сноровку Серафима с Евграфом, и видела, что один другому не уступает, что приятной истомой ложилось ей на сердце, и оно больше и больше приближалось к Серафиму. Конечно, против Грани жених уступает статью, да и молчун, не разговорится. Граня же, так и сыплет прибаутками.

– От жаркой работы – дремать не охота, – кричал он весело, подшивая горбыль за горбылем, которые тесали Степан и Серафим, едва успевая за ним. – От жаркой работы всё в нутрях закипело!

– Точно, тащи-ка, сестра, кваску горло промочить, упрели! – откликнулся Емеля, – да глянь там, как дела у Мани с обедом.

– Вот тут ты в яблочко метишь. Обед, как и хлеб – всему голова.

До обеда помочь усаживалась на перекур только раз, когда Глаша принесла разогревшимся мужикам квас. Тут и ветер знобкий пропал, стало выныривать из-за туч робкое осеннее солнце, поднимая и без того высокое настроение. Закрутили цигарки, задымили. Глаша обошла стройку, оценивая сделанное. Довольная улыбка тронула её губы и долго не сходила, молодя вдовий лик. Серафим кося глаз, как пристяжной мерин в упряжке, наблюдал за невестой, тоже светясь улыбкой.

– К полудню стены зашьём, – сказал Степан, – перекинемся на крышу. Я двери сработаю. Есть ли навесы?

– Есть, – откликнулся Емельян, – и плаха есть на дверь. Матка вон на крышу лежит добрая. Готовились к помочи.

– Печника нашли?

– Сами кладём, – отозвался брат Емели – Федор. – Не велика наука. Тут каждый норовит своими руками обходиться. Под топки надо с нырком выложить, а дальше – пустяки. С кирпичом туго в Зубкове. Придётся в Карасук бежать.

– Сбегаем, было бы, где печь ставить, – проронил слово Сим.

– У меня тоже кирпич был в обрез, – сказал Евграф, – сначала поставил три колодца – дело к лету. А теперь прирастил целых пять. Бросишь в топку березовые чурки – пластает огонь, гудит печка, жар от неё, как от солнца в июле. Хороша. Мальчишкам топчан рядом поставил. Млеют.

– Серафиму надо сразу класть с колодцами – в зиму идём.

Помочь докурила самокрутки и снова застучала, заухала, засвистела с голосистыми перекличками, так что и солнцу стало любопытно, и оно глазасто смотрело теперь на дела помочи аж до самого вечера. Обедали в хате Емельяна. Глаша обнесла строителей хмельной бражкой, хваля умелые руки. Маня поставила на стол чугун с лапшой из петуха, и она запашисто паровала на проголодавшихся мужиков. Емельян с весны купил несколько пестрых, как рябчик, кур у местного старожила, они нанесли яиц, выпарили хороший выводок. Птица удобна тем, что лето и осень нагуливает вес, и в любой момент можно забить на обед. На столе красовались квашеные огурчики, капуста с оранжевыми крохами моркови, обильно посыпанная укропом. Сидел, как кучер на облучке, кочан, разваленный на четыре части. Сочным, кисло-сладковатым листом каждый охотно набивал рот. Тут же румянились подовый хлеб, пироги с начинкой всё из той же капуты. В расписном туеске загустевшая сметана, ложку не провернешь.

– Накормили нас до отвала, аж, за ушами пищит, – сказал Евграф, вставая из-за стола, – спасибо стряпухам. Все было вкусно, особенно бражка!

– А я думала – капуста. Ты полкочана умял, – шуткой на шутку откликнулась Маня.

– Я бы на другую половину навалился, да Серафим подчистил. Гляжу, он не только на помочи хваток, но и за обедом, – балагурил Евграф, – ложка так и мелькает, а рот не закрывается.

– У него и топор в руках так же мелькает, – заметил с добродушной улыбкой Степан.

– Рука у него набита, как и морда, – шпыльнул своего постояльца Прокоп.

– Кабы не та оглобля, так поди и помочь не случилась, – колюче сверкая глазами, засмеялся Евграф.

– В яблочко угодил! – поддакнул Степан.

– Что-то вы, побратимы, скрываете? – насторожилась Глаша, заметив смущение Серафима и то, как он торопливо набросил на плечи армяк и выскочил из хаты. За ним поспешили остальные. Евграф медлил, глядя, как Маня прибирает со стола посуду, а Глаша собирается на стройку, чтоб придать ей накал до самого вечера. Пропустив женщину вперёд, и улучив минуту, Евграф спросил:

– Утешилась твоя душа и плоть?

– Не знаю, я всегда буду, как репей цепляться, за свою мечту – о ноченьке на двоих. Знай об этом, Граня, – Глаша оглянулась и обожгла безумной зеленью глаз душу Евграфа.

– Я то думал… – Евграф махнул рукой, – шибче шагай, молодуха, не отставай, хата ждёт!

Вечером за ужином с обилием бражки мужики наперебой гордились поставленной хатой. Больше всего ревел белугой Прокоп, ударяя себя в грудь:

– Поспорю, чья больше заслуга Грани или моя! Слова – словами, а лес-лесом! Не стоять той хате, кабы не мой горбыль. Наливай мне, Глашка, за это лишнюю кружку бражки.

– Тю, горластый, лью, хлебай до упаду. Только без Грани и горбыль твой мертв. Он – заводила.

– Мне любо дознаться – кто Симу маску расписал? – не унимался Прокоп. – Тут не оглобля, а кулак плясал. Почему? – На что сваты дружно заржали.

– Репей, да и только, – вступился за зятя Емеля, обнимая тяжелыми руками Прокопа за плечи, – гляди, а то по-дружески поглажу.

– Он погладит! А я – проутюжу! – тряся плотно сжатыми кулаками отстраняясь от Емели, чёртом выкрикнул Прокоп, – лей, Глашка, бражки, не жалей, коль крепче не приготовила!

– Когда бы я успела, родимый, смилостивься, на свадьбе отопьёшься.

– То дело не скоро. Обживи сначала хату.

– Ото совет – золото, – сказал Евграф, и затянул свою любимую: «По над лугом». Серафим встрепенулся кочетом, неожиданно подхватил сочным басом на удивление и радость Глафиры, показывая, что и он не лыком шит.

Ссуду, о которой писал Евграф старикам, задержали на месяц. Казна за лето отощала, как корова от бескормицы. Народ в волость и уезд прибывает и прибывает. Расходов на обустройство крестьян оказалось слишком много. Старшина Волосков писал в уезд, просил пополнить казну. Писали об этом же другие старшины. Из уездов депеши шли прямо к генерал-губернатору Томской губернии Асинкриту Асинкритовичу Ломачевскому.