Владимир Нестеренко - Обманутые счастьем

«Дюже легко отделался, Евграф Лексеевич. Слава Богу! – бормотал он под нос, энергично крестясь, – да и в почете, коль офицеру в помощники ряжусь. Ото наука тяти мне допомога! Сынам своим тоже передам».

Хутор Подлесный за последнее десятилетие широко раскинул крылья-улицы по обеим сторонам балки и превратился в настоящее село, мало уступая по численности дворов Зубково. Две крайние усадьбы, дающие начало улицы Лесная, выделялись из общего ансамбля своей основательностью построек: добротные дома с глазастыми окнами, ставнями с молочным орнаментом на голубом фоне; бревенчатые, длинные хлева с высокими сеновалами; амбары с клунями; обширный загон для скота с высоким заплотом из жердей. Постройки компактны, как фигуры на шахматной доске, видно, что хозяева экономно застроили усадьбы, несколько потеснив огороды. К усадьбам тянется из перелеска дорога, отсыпанная гравием и хорошо утрамбованная.

К глухим тесовым воротам октябрьским знобким вечером подкатили легковые дрожки, из них выскочил Иван Нестарко, рослый и чубатый, как и отец, одетый в городской полосатый костюм и осеннее пальто нараспашку, привычно распахнул воротины. Седок в дрожках, шевельнул вожжами и въехал в просторный перед домом двор усыпанный мелким гравием, с островками низкого кучерявого спорыша. От калитки до крыльца веранды тянулся дощатый тротуар, местами покрашенный опавшей хвоей со стройной ели, стоящей в палисаде перед верандой. Иван не успел закрыть ворота, как сначала услышал легкий топот ног и тут же почувствовал жаркое объятие, обдавшее его теплой волной.

– Ванечка! Как долго я тебя не видела! Дай – расцелую! – Мать никогда не забывает того, как выглядел сын в последнюю минуту расставания, и образ, как в зеркале, постоянно отражается в памяти, но образ застывший и мало греющий ей душу, хотя и желанный. Теперь сын перед её глазами. В городской одежде он несколько изменился: повзрослел, выглядел опрятным и стройным. Она это сразу приметила, но не исхудал, хотя три месяца живет вдали от дома без маминого стола.

– Мама, – повернулся Иван, склоняя высокую голову и принимая ласку матери, – я уж не маленький целоваться.

– Вырос, вижу, порубок в отца, – на оазисах её щёк розовел знакомый сыну румянец красоты.

– А ты порадуй маму ответно! – раздался добродушный голос отца. – Почеломкайтесь!

Евграф Алексеевич погрузнел, стал стричь накоротко бороду и усы. Шевелюра по-прежнему разваливалась на две стороны, закрывая уши. Одет он был в легкое пальто с папахой на голове, в шароварах, но гораздо уже, чем прежде, в яловых добротных сапогах, тогда как сын носил ботинки.

– Скоренько в хату, – ворковала Одарка, как голубица на застрёхе, подхватив сына под руку и увлекая в дом, шурша калошами, одетыми на босу ногу. – Пельмени сибирские в русской печи томятся, твой любимый пирог с брусникой, и сметана с ряженкой – ждут тебя, сынок!

– Всё съем, мама, специально не перекусывал в дороге, – задорно отвечал Иван, радуясь встречи с мамой, с родной усадьбой, где рос и играл, учился крестьянскому труду, ублажал родителей смышленостью.

– Ну и напрасно. Уж вечер, в дороге полдня впроголодь.

– Я теперь студент высшего заведения, мама, привыкаю. Вы идите в дом, я папе помогу каурого распрячь.

– Сам справится.

– Нехорошо забывать привычное дело. Пусть лучше он идёт в дом.

Отцу понравилось, что сын взялся распрягать лошадь. Он стоял и смотрел, как Иван быстро справился с упряжью, пустил жеребца в загон к общему косяку, недавно пригнанному на зимовку с летних выпасов. Тут же за пряслами стоял скирд сена с духмяным степным запахом. За перегородкой у кормушек уминали это сено коровы и телята.

На кухне хлопотала четырнадцатилетняя чернявая красавица Даша, с тяжелыми, каштановыми косами за спиной, в белоснежной блузке и длинной сатиновой юбке, подбитой внизу ажурной вышивкой. Она обернулась на хлопнувшую дверь и бросилась в объятия брату. Повисла на шее.

– Ой, Ванечка, какой нарядный у тебя костюм, ты в нём словно барин, – через минуту щебетала она, – городской гарный парубок! Как ты там, устроился? Садись за стол, сейчас я пельмени достану.

Иван вынул из кармана плитки шоколада, одну подал Даше, вторую и третью – шумно прибежавшим в кухню младшеньким Гоше и Лене, а четвертую косолапо шагавшему и пустившемуся в рёв Феде.

– Вам сладости, а маме – косынку на плечи, – сказал Иван, набрасывая матери цветастый шелковый треугольник.

Одарка благодарно сверкнула глазами, поцеловала в щеку Ивана.

– У-у, московский, – сказала Даша, разглядывая подарок, – долго же он путешествовал.

– Нет, меньше недели, – Иван подошёл к рукомойнику и сполоснул руки, озираясь по сторонам. – Где же Коля?

– На мельнице, должен уже быть дома, – ответил отец, – видно очередь. А вот и он легок на помине.

Дверь шумно распахнулась, и в дом влетел Коля, только что вернувшийся с помола пшеницы. На его зипуне оставались мучные следы, он, сбрасывая на ходу верхнюю одежду, подскочил к брату, широко расставив руки, и они крепко обнялись.

– Братка, никак студент теперь? – кричал Коля радостно. – Гляди, какой стал культурный, точеный!

– Все в сборе, теперь можно ответить на вопросы. – Иван розовел от бурного внимания своих родных с горделивым смущением. – Этот год буду обучаться в Карасуке, а в январе поеду в Томск учиться на врача в Императорском Первом Сибирском университете. Науку деда и тяти – врачевания перейму и возвышу.

– Слыхали! Где наш сын и брат будет науку познавать? Нам и не снилось. А вот гляди-ка! Башковитый Ванюша вон аж, в какие круги пробился! Ну, пора за трапезу. Хорошие вести чаркой закрепим.

Говорливая и возбуждённая семья шумно уселась за стол, и сытная трапеза началась.

Назавтра соседи встретились сумрачным утром. Степан, горя желанием расспросить о новостях, пришёл на конюшню к Евграфу. После обычного приветствия, присели на лавку, свернули цигарки, задымили. Серое утро брезжило холодным осенним рассветом. Ветер в загоне шевелил объедьями грубого сена, сытые лошади стоя дремали. Поскуливали сторожевые цепные псы. Из теплого хлева доносились голоса Одарки и Даши, приступившие к дойке коров.

– Привёз сына? Как он?

– Молодцом. Но думка у меня нелёгкая.

– Теперь она у каждого пудовая. Что слышно в Карасуке о войне?

– С казачьей станицы полусотня казаков пошла на Барабинск. Там погрузка на поезд вместе с конями. Покатят на фронт.

– Такова у них доля, Граня, государево войско. Опора.

– Не спорю. Нам, Стёпа, удалось избежать военной драки с японцем. И теперь не загребут в обоз ополченцами, годы нас стерегут, а вот сыны наши – загудят, – Евграф в сердцах бросил на землю цигарку, растёр сапогом. – Надо ли нам такой расклад?