Владимир Нестеренко - Обманутые счастьем

Иногда Евграф оборачивался, устремляя взгляд своих зорких небольших глаз на бычка, который тащился за коровами на длинной верёвке, кривил голову силясь сбросить с небольших рогов петлю, захлестнутую на морде, но она сжималась, больно давила, и он ускорял шаг, ослабляя натянутую верёвку, а заодно и петлю.

– Ось, дывись, какой упрямый, как людына, зараз получивший удар плетью, но всё одно с мыслями утечь из-под стражи.

– Так ведь неразумный.

– Одно слово – скот, на мясо только годится. Забьём, наши семьи объедятся. Хранить – места нема.

– Присолим, да за погреб давай возьмёмся. У нас тятька такой вырыл, что молоко в кринках неделю не киснет. Для мяса ледник устроил – сруб со льдом.

– Где ж теперь лёд пошукаешь?

– Нигде, но в глубоком погребе присолённое мясо долго хранится.

– Это я знаю, надо немедля браться. В две-то руки мы один швыдко зробим. Передохнём, та за другой возьмёмся.

Евграф улыбался своему соседу за его толковость и сговорчивость, за обоюдное ходкое дело под горячим июньским солнцем, а заодно этому степному разливу, с буйно встающим разнотравьем, ладного для скотского языка, для косы, что скоро засвистит по утренней росе. Ты будешь азартно махать ею, выстилая солидный слой на стерню. За тобой, под палящим в зените солнцем, пойдут бабы сгребать и ворошить духмяное сено. Ты уж и волокушу налаживаешь, да березовые хлысты подтянул, куда поставишь первый зарод на этой благодатной земле. Настроение солнечное. И он затянул низко на свой манер:

Голос Евграфа был приятный для слуха Степана, да к тому же вещал неизвестную ему песню. Но Евграф неожиданно потушил звуки в груди, вызвав возражение соседа.

– Славно ты начал, Граня, чего ж не продолжаешь, а загрустил?

– А не с чего спивать, Стёп! – вдруг нахмурился Евграф.

– Почему, всё с тобой справили, как хотели. Коровы наши молодые, удойные, будет теперь чем ребятишек кормить, куры яйцо дадут, цыплят выпарят, – Степан удивился перемене настроения друга.

– То-то и оно – ребятишек. С того и зажурывся. У тебя двое. Мальчишки погодки, как и у меня. Только на два годка старше. Сейчас лето, во времянках из горбыля наспех сколоченные наши семьи ютятся. Зима пожалует – куда? Она суровее покажется, чем дорога сюда через дикие просторы. Вот и мыслю – на толкучке лес пиленый, и кругляк есть. Приценялись мы, дюже не по карману, чтоб на хату купить, да за лето срубить избу, пережить, избыть худое время. Потом уж дом пятистенный добротный ставить. Однако дом срубить – не картуз на голову надеть.

– У меня об том же думка в сердце занозой сидит, – согласился Степан. – Сулили нам, как переселенцам, вона сколь лесу на корню дать.

– И дают, – нетерпеливо подхватил Евграф, – две сотни лесин, полсотни жердей. На баню и гумно отдельный счёт не малый. Только как взять такое богатство? Закрою очи – жуть берёт – сколько сил треба. А покос! Где те силы взять, когда у нас в карманах пусто, а жилы мы с тобой за май месяц потянули крепко, едва не лопнули от натуги?

– Только на себя надёжа. Покос через месяц, лес – в марте, по снегу готовить и трелевать.

– Пошто в марте, а не летом?

– Ты, парень, в скотине хорошо разбираешься, а я в плотницком и столярном деле. Тот лес, что мы смотрели – сухой. Взят он зимой, вымерзший, звонкий. Соку в нём нет – годится для постройки. Летом он живой, сочный, тяжёлый, как камень. Пока высохнет – год пройдёт и покоробит дугой вдобавок.

– Придётся нанимать мужиков.

– Давай посчитаем, сколько нам надо на дома, сколько на баню и гумно. Прикинем, осилим ли сами?

– Кабы опыт был.

– Дело не скорое, пообвыкнемся на новом месте, знающего мужика найдём. Справимся.

– Без надежи, Стёп, жить негоже, – Евграф вновь белозубо улыбнулся приятелю.

Они замолчали, каждый вдумываясь в будущее трудное дело. К тому же новое. Ни тот ни другой по своей молодости не рубили лес, не трелевали. Однако дух у них крепок, а желание морским прибоем бьётся о берег мечты зажиточной жизни. Как ни тяжка была дорога сюда с хворью ребятишек, а ни разу не покаялись, что кинулись в омут неизвестности и победили – застолбили свои щедрые наделы, и не щадя себя, свои силы, пустились не рысью, а намётом обустраиваться.

Неотложно было все: изба-времянка, колодец на меже на двоих, ибо речка в версте, воду на коромысле не натаскаешься. Для себя можно, а для огорода с овощными грядками? Измочалила мужиков донельзя вспашка целика под огород и под зерновые. Ни плуги, ни бороны, ни тягло не годились справно пахать крепкую, увязанную корнями разнотравья, землю. Всюду пырей лежал пластом золотистого цвета, прошитый зеленью новых побегов. Подняли – стебли в пояс. Опахали деляны да подпалили. Загудело пламя на ветру, устрашило своей силой. И погнали, считай без передыху, полторы недели. Не отощавшие, но все равно не успевшие как следует поправиться от тяжкой дороги, лошади тянули плохо, ложились в борозду. А сами-то мужики не лучше коней, тоже падали.

– Шкура живота, – шутил Евграф, – к позвонку прилипает от тех харчей, что нам жинки готовят. Без коров-кормилиц, глядишь, ноги протянем скоро.

И вот с грехом пополам, не лучшим образом, отсеялись и, вытребовав вторую ссуду [2] В годы переселения крестьянских семей в Сибирь начавшееся в конце девятнадцатого столетия все ссуды были беспроцентные. Начало гашения через пять лет до десяти лет в равных долях. Часто, особенно в годы Столыпинской земельной реформы ссуды гасились казной, если крестьянин быстро вставал на ноги и давал хлеб, мясо, масло, шкуры. В Томском переселенческом районе в год начала массового прихода крестьян на семью выдано в среднем около 40–60 рублей. По мере увеличения числа переселенцев размер ссуд возрастал. В 1907 году в Томской губернии выдано более одиннадцати тысяч ссуд почти на полмиллиона рублей. Всего переселенцам в российскую Азию выдано в этот год кредитов на 5, 5 млн. рублей на домообзаведение, 380 тысяч на общественные надобности и 75 тыс. рублей путевые. Кредитование не останавливалось даже в годы войны. Так соответственно за период с 1906 по 1915 год выдано ссуд по первой категории более чем на 78 млн. рублей; по второй на 9 млн.; по третьей – на полтора миллиона рублей. , взяв как бы передышку, возвращаются домой с кормилицами.

Солнце уж скатывалось за степь, к далекой зубчатой кромке леса, но хорошо пригревало широкие, как столешница, спины мужикам через изрядно пропитанные потом и слинявшие ситцевые рубахи. Над их головами кружился первый жидкий комариный султан. Иногда народившееся комарьё опускалось ниже, зудило, и тогда Евграф понукал мерина, он переходил на крупный шаг, не перерастая в рысь, и гнус отставал. Дышалось ровно, легко. Иногда от близкой речки легким дуновением приносило последние медвяные запахи цветущей черёмухи, дикой яблони, рябины, и тогда вспоминались белопенные сады на их батьковщине.