Елена Чумакова - Милинери

– Решайся, девочка моя, решайся! Обещаю, что между нами так и останутся дружеские отношения, пока ты сама не захочешь иных.

– Тогда я согласна. Только…

– Что «только»?

– Извини, но мне бы не хотелось становиться мадам Пидпузько, – осторожно сказала Соня.

Богдан стеснялся своей фамилии, и Софья только недавно узнала ее, случайно увидев закладную из ломбарда. Он тогда здорово обиделся на неосторожный смех девушки, и ей пришлось извиняться.

– А тебе и не придется. Мы можем оставить не мою, а твою фамилию. Конечно, здесь это не принято, но небольшая мзда, я думаю, решит дело.

Всю ночь Софья ворочалась без сна. Она вспоминала Сержа, летний луг, стрекот кузнечиков, букетик с алыми капельками земляники, милый ласковый голос, от которого трепетала ее душа, его «Вы согласны стать моей женой?» и свое смущенное «да». Вспомнила, как видела себя в мечтах в белоснежном платье, в кружевном облаке вуали у алтаря, рядом с Сержем, вспоминала нежность и ласковую задоринку в его взгляде….

А вместо этого – фиктивный брак с мещанином Пидпузько в турецкой мэрии. И дело даже не в социальном неравенстве, разнице воспитания, менталитета. Соня его не понимала! Не понимала хода его мыслей, не понимала его отношения к себе. Конечно, Богдан не раз спасал ее, не бросил в чужой стране одну, беспомощную, заботился о ней вот уже почти пять месяцев. И в то же время настораживало мелькавшее в разговоре раздражение, которое он тут же старался скрыть. Порой она ловила на себе странный, словно приценивающийся взгляд, который он поспешно отводил. Они проводили рядом довольно много времени, но этот человек по-прежнему оставался закрытой книгой. Софья ничего не знала о его детстве, родителях, о причинах, побудивших покинуть Родину, ведь он не был ни офицером, ни дворянином, ни состоятельным фабрикантом или купцом.

Чем больше она думала об этом, тем тревожнее становилось у нее на душе, и сон бежал от нее, подушка казалась бугристой, руки-ноги леденели под тонким одеялом.

– Ах, Сережа, Сережа, ведь ты обещал вернуться! Если бы не эти проклятые войны! – соленые слезы стекали по щекам на подушку.

На следующее утро в местной мэрии зарегистрировали брак мещанина Пидпузько с графиней Осинцевой. Вся церемония заняла меньше пяти минут. Софья расписалась в канцелярской книге там, куда ткнул толстый палец чиновника, и они вышли под плачущее мелким дождем февральское небо Константинополя. Вечером, после обычного ужина, Богдан проводил теперь уже жену до ее комнаты и ушел к себе.

Соня долго просидела у окна, не в силах заснуть. Бесполезная книга лежала на коленях. Она думала о том, что, может быть, все не так уж плохо складывается, что, возможно, со временем между ними возникнут более нежные чувства, возможно, она даже сможет понять и полюбить мужа. Все-таки ей уже двадцать четыре года, давно пора иметь семью. Мир вокруг устроен для мужчин, а девушке без семьи, без защитника и кормильца в нем сложно выжить. Ей было бы намного проще принять свой брак, если бы со стороны мужа она ощущала любовь, нежность. А может быть, он просто иначе выражает свои чувства? Ведь он рос в другой среде.

Если бы Софья могла заглянуть в соседнюю комнату, ей многое стало бы понятно!

Вернувшись в свой номер, Богдан налил в стакан немного воды, плеснул туда хорошую порцию ракы из неизменной своей фляжки, отхлебнул жгучую, ставшую молочно-белой жидкость, с довольной улыбкой подошел к зеркалу.

– Желаю здравствовать, Ваше сиятельство, новоиспеченный граф Осинцев! Ты таки провернул это дельце, не упустил свой шанс! Пусть теперь Одесская полиция, или милиция, как их там, разыскивает мещанина Пидпузько…. Можно считать – выпутался…. Хм… А если господ большевиков все же попрут из власти, то ты можешь стать состоятельным домовладельцем и помещиком, чем черт не шутит?

Богдан чокнулся со своим отражением, подмигнул ему, залпом допил ракы и тут же плеснул себе еще. Потом, блаженно растянувшись на кровати, он обдумывал все преимущества своего нового положения. Он, конечно, знал, что по закону никакой он не граф, по женской линии титул не передается, но кто в нынешней ситуации разберется, настоящий он граф или нет. Большевики титулы вообще отменили, а среди эмигрантов царит неразбериха. Фамилия на слуху, этого достаточно. К тому же подпись «Осинцев» на картинах выглядит куда достойнее, чем «Пидпузько», а следовательно, продавать их можно дороже, и в его случае безопаснее.

Вскоре опустевший стакан выпал из руки, и Богдан безмятежно заснул.

Конец февраля в Константинополе это уже весна. На газонах молодые, дерзкие ростки пробиваются сквозь пожухлую прошлогоднюю траву, кусты и деревья покрываются нежной зеленью, из-за заборов пушистыми солнечно-желтыми куполами выглядывают кроны мимоз, распространяя в воздухе тонкий сладкий аромат, на ветвях магнолий набирают силу лиловые кулачки бутонов.

Таким ярким весенним утром чета Осинцевых попрощалась с хозяином гостиницы. В последний раз они прошли знакомыми улицами до порта и, наконец, отплыли на корабле в Европу.

Солнечные блики переливались на изумрудном шелке моря, легкий бриз играл волнами и тормошил непослушные локоны Софьи. Богдан расположился в соседнем шезлонге с альбомом на коленях и рисовал очередной ее портрет на фоне моря, чаек, исчезающего в морской дали берега. Пассажиры, прогуливающиеся по палубе, кто с улыбкой, кто с завистью поглядывали на красивую пару, на то, как заботливо муж укутывает пледом колени молодой жены. И настроение у Осинцевых было таким же безоблачным, как небо над их головами.

К вечеру ветер посвежел, они отправились в свою каюту. В ее тесном пространстве было две полки, одна над другой, откидной столик под круглым иллюминатором, за хлипкой переборкой располагался умывальник, небольшое зеркало над ним и ниша с вешалкой напротив – вот и все убранство. Разобрав вещи, Софья устроилась с книгой на нижней полке, а Богдан, немного отдохнув на верхней, отправился пройтись по кораблю.

Время шло. Чем ближе надвигалась ночь, тем тревожнее становилось на душе у Сони. Впервые ей предстояло ночевать в одном помещении с мужчиной. Начитавшись французских романов, она ждала, волновалась, и в то же время боялась. А ее спутника все не было.

Разбудил ее стук распахнувшейся двери. На пороге, покачиваясь, стоял Богдан. Он захлопнул дверь, шагнул к ней, сорвал с нее одеяло, навалился всем телом. Мольбы, слезы, только раззадорили его. Дыша ей в лицо перегаром, путаясь в ее ночной рубашке, он впился в губы, не давая кричать, не давая дышать. С треском порвалось кружево…

Потом он уснул, раскинувшись на нижней полке, а Соня сидела на полу, сжавшись в комочек и вытирая безостановочно текущие слезы. То, что ей в девичьих грезах представлялось великим таинством, вершиной любви, оказалось отвратительным, ужасным, а человек, в котором она видела друга и защитника, был безжалостным насильником. Мир перевернулся, и как в нем жить она не знала. Хотелось одного – умереть. Соня накинула поверх порванной рубашки шаль и выбежала из каюты. По пустынной палубе добежала до борта, перегнулась вниз. Черная бездна разверзлась перед ее глазами, и в этой бездне разбивая воду, взбивая белую пену, крутились лопасти огромного колеса. Софья представила, как ее затянет в этот механизм, как он превратит ее тело в кровавое месиво, и в ужасе отпрянула от борта.