Елена Чумакова - Милинери

– Приплыли, – раздраженно произнес Богдан. – Ты хоть понимаешь, как некстати сейчас эта твоя беременность?! Ни жилья нормального, ни заработка приличного…

– Беременность? Ты что, думаешь, что я…? – растерялась Соня.

– А тут и думать нечего, пора бы уже соображать, что к чему, не девочка чай, – зло ответил он, – нашла время…

– Ты что, хочешь сказать, что я сделала это с собой сама? Назло тебе? – у Сони от обиды высохли слезы, и распрямились плечи.

Богдан сбавил тон.

– Ну, нет, конечно. Ты права, твоей вины в случившемся нет. Это скорее моя вина, мне и решать эту проблему.

Он подошел, погладил ее по склоненной голове, – Не переживай, я найду выход.

Все последующие дни Соня жила с постоянной мыслью, что внутри ее тела поселилось что-то инородное, нежеланное. Это существо часто напоминало о себе приступами дурноты, вызывало страх и протест.

Спустя примерно неделю, поздним вечером, муж вернулся откуда-то довольный.

– Давай, быстренько собирайся, поедешь как королева, на авто, – сказал он, потирая руки.

– Куда?

– Давай, давай, быстрее! Нас ждут. Дорогой объясню.

Около черного входа в отель действительно стоял автомобиль с включенными фарами. Не успев опомниться, Соня оказалась на холодной кожаной подушке сидения. Дверь захлопнулась, мотор заурчал, и машина, набирая скорость, помчалась в надвигающуюся темноту.

– Сегодня мы твою…, то есть нашу проблему решим. Вот Бранко помог, – Богдан показал на водителя, хорвата лет тридцати, – подсказал к кому обратиться. У него в Костайницах живет тетка.

– Теткица Ружа, – кивнул Бранко.

– Так вот, эта тетка Ружа, – продолжил Богдан, – опытная повитуха, многим женщинам в такой ситуации помогла, поможет и нам. Стоят ее услуги недешево, но главное сейчас избавиться от беременности.

Машина, вдоволь пропетляв по узким улочкам Загреба, выехала на шоссе. Огни города остались позади, темные кусты вплотную подступили к дороге, только свет фар прорезал майскую ночь как два кинжала. В их ярком свете из кустов выскочил заяц, и в три прыжка перемахнув дорогу перед самым носом машины, скрылся из виду.

– Проклетство! – тихо выругался Бранко.

Было уже за полночь, когда они въехали во двор обычного сельского дома на окраине Костайницы. Их встретила высокая, сухая, показавшаяся Соне суровой, старуха, провела в горницу, едва освещенную керосиновой лампой. В углу перед образами мерцала лампадка. Указав гостям на лавку, тетка Ружа скрылась с племянником за занавеской. Разговор продолжался довольно долго. Соню все сильнее била нервная дрожь. Наконец Бранко с Ружей вернулись. Он кивнул Богдану и поманил его за дверь.

– Я буду ждать тебя в авто, – шепнул Богдан Соне, – потерпи немножко, через полчаса все будет позади. И не бойся, я рядом.

Соня осталась одна со старухой, казавшейся ей еще суровее. Повитуха отодвинула стол от стены, застелила его чистой простыней, пододвинула стул, лампу, поставила на табурет таз, принесла ведро с горячей водой. Движения ее были быстрыми, уверенными.

– Скинути та лаги[1], – Ружа знаками показала Соне, что ей надо сделать,

– брже[2]!

Трясущимися руками Соня разделась и легла на стол, вцепившись в края столешницы. Ружа достала из буфета бутыль, плеснула прозрачную жидкость в стакан, заставила Соню выпить. Крепкая граппа обожгла горло, разлилась по телу, унимая дрожь. Затем старуха подала Соне скрученное жгутом полотенце, велела сжать зубами. Соня смотрела на тени, колеблющиеся на беленом потолке, на развешенные вдоль темных балок пучки трав.

Боль влилась в ее тело огненной рекой, река ширилась, заполняя все ее существо. Вцепившись до хруста в пальцах в края столешницы, Соня уговаривала себя, что вот сейчас, еще немножко, и все кончится, сейчас, сейчас этот ужас прекратится! Но боль все росла, становясь нестерпимой… Тени на потолке угрожающе ползли к ней со всех сторон. Последнее, что она услышала, был металлический звук и возглас Ружи : «Проклетство!!!».

Очнувшись, Софья обнаружила, что лежит на широкой лавке в тесном закутке за печкой. Пятно солнечного света, пробравшегося сквозь маленькое оконце, медленно скользило по цветастой занавеске. Откинув лоскутное одеяло, Соня попыталась сесть, увидела окровавленные рубашку и простыню, все поплыло перед ее глазами, и она вновь провалилась в темноту.

Когда она снова пришла в себя, был уже вечер. Над ней склонилась Ружа с кружкой в руке.

– Пиче, пиче[3]! – повторяла она.

– Это надо выпить, – услышала она голос Богдана. Он сидел на лавке у нее в ногах.

В кружке был пахучий и горький травяной настой. После нескольких глотков в голове у Сони прояснилось, стих навязчивый звон в ушах. Она вновь попыталась сесть, но рука старухи прижала ее к постели.

– Тебе нельзя пока вставать. Придется пожить несколько дней у Ружи. А когда поправишься, я за тобой приеду. Напугала же ты нас всех! – сказал Богдан.

В его словах Соня услышала упрек и вновь привычно почувствовала себя виноватой.

Час за часом, день за днем Сонечка набиралась сил. Ружа отпаивала свою пациентку отварами трав и куриным бульоном, гладила ее по голове, по белой руке, лежащей поверх одеяла, тихонько что-то приговаривая на своем языке. Многие хорватские слова схожи по звучанию с русскими, поэтому женщины понимали друг друга. Повитуха уже не казалась Соне страшной старухой.

Пришел день, когда она, держась за стены, смогла выйти на крыльцо. Майское утро встретило ее целым букетом из солнца, ярких красок, запахов и звуков. Дом Ружи стоял на высоком месте, и весь городок Костайница был как на ладони. Присев на ступеньку высокого крыльца, она залюбовалась аккуратными домиками, сбегающими по пологому склону холма к излучине спокойной реки, легкими перышками облаков, плывущих в бескрайнем небе, рыжей кошкой, осторожно пробирающейся по кольям плетня, гуляющими по двору голенастыми курами с необычно мохнатыми лапами. После болезни это торжество жизни кружило голову. Как жаль, что эта спокойная и понятная жизнь чужая, и ей, Соне, нет в ней места!

Вечером следующего дня за ней приехал Богдан и увез в Загреб. Вновь потянулись дни, до отказа наполненные тяжелой работой, и вечера в тесном номере, бок о бок с вечно раздраженным и часто подвыпившим мужем.

Софья старалась не рассматривать свое отражение в зеркалах, там она видела какое-то чужое лицо. Куда девался блеск карих глаз, нежный румянец, кстати и некстати заливавший бархатистую округлость щек, шелковая мягкость волос? Из зеркала на нее жалобно смотрело бледное худое лицо с ранними морщинками в уголках глаз, обрамленное тусклыми непослушными прядями темных волос. Черты лица приобрели некоторую ассиметричность, одна бровь привычно поднималась выше другой, отчего лицо приобретало виновато-просящее выражение.