Анатолий Гусев - Оставление Москвы

Август выдался для московского генерал-губернатора хлопотным, и первое сентября не стало исключением.

Ростопчин вернулся домой на Лубянку под вечер, в восемь часов, и ему ещё надо было идти к Трём Горам, где его ждали ополченцы. Он их лично обещал вести в бой на французов, как главнокомандующий Москвы.

Дома Ростопчина ждал адъютант Кутузова граф де Монтрезор – из рода обрусевших поляков французского происхождения. Он привёз от главнокомандующего пакет с уведомлением об оставлении Москвы. К ним спустился сын генерал-губернатора Сергей Ростопчин, адъютант Барклая-де-Толли. Барклай разрешил ему отдохнуть дома после настойчивой просьбы отца, сам Сергей был против, он не считал контузию руки, полученную при Бородине, серьёзной причиной оставить армию, даже ненадолго, но отец настоял.

Ростопчин распечатал пакет, прочитал уведомление и промолвил растеряно:

– Да, но князь Кутузов, меня лично позавчера уверил, что…

– И, тем не менее, Фёдор Васильевич, – сказал де Монтрезор.

– И что же мне сказать ополченцам, что ждут меня на Трёх Горах?

– Думаю – ничего. Не ходите и всё. Неужели у вас, как у генерал-губернатора мало дел? Москву оставляем, надо успеть вывезти всё наиболее ценное до прихода неприятеля. Какие уж тут ополченцы?

– Вы правы… – согласился Ростопчин. – И одним ополчением мы французов не разобьём, а время потеряем. Дел из-за оставления Москвы навалиться много. Ночь будет бессонная.

– Не только у вас, Фёдор Васильевич.

– Тебя, Сергей, это не касается, – сказал Ростопчин сыну, – ты будешь спать. Сном выздоравливают.

– Ты, Сергей Фёдорович, нужен русской армии и нужен здоровым, – назидательно сказал адъютант Кутузова. – Главнокомандующий хочет отступать через Москву, что бы армия Наполеона втянулась в город. Войдёт он сюда победителем, а вот кем выйдет? Войдут, займутся грабежом, опустошат винные погреба, а если им ещё и провианта не давать… Будем мы их ещё бить, граф. Думаю, что ничего ещё не кончилось, а только начинается, светлейший князь знает, что делает, и мы разобьём Бонапарта и без ополченцев. Замете – ополченцев не задействовали при Бородине. И это правильно, Фёдор Васильевич. Что бы превратить ополченца в хорошего солдата, его надо учить. А это время. Вы и так, граф, делаете всё возможное для нашей победы. Всё что в вашей силе, – де Монтрезор подумал и добавил, – а вот высылать сорок иностранцев, наверное, было лишние, по моему мнению.

– Вам, наверное, жаль ваших соотечественников.

– Мои предки покинули Францию триста лет назад. Сначала осели в Польше, а потом в России. И вот уже несколько поколений моих предков верой и правдой служат России, – сурово и с некоторой обидой в голосе возразил адъютант Кутузова.

– Не обижайтесь, граф. Вы действительно русский. Кто же в России не знает о Монтрезорах? А французы… Что французы? Копейки не стоит! Смотреть не на что, говорить не о чем. Врет чепуху – ни стыда, ни совести нет. Языком пыль пускает, а руками все забирает. Прости Господи! уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет? Ее же бранят все не на живот, а на смерть. Приедет француз с виселицы, все его наперехват, а он еще ломается, говорит: либо принц, либо богач, за верность и веру пострадал; а он, собака, холоп, либо купчишка, либо подьячий, либо поп-расстрига от страха убежал из своей земли. Поманерится недели две, да и пустится либо в торг, либо в воспитание, а иной и грамоте-то плохо знает. Ну! не смешно ли нашему дворянину покажется, есть ли бы, русский язык в такой моде был в иных землях, как французский? Чтоб псарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и непотребная девка Лушка стали воспитывать благородных детей и учить их доброму. А вот, с позволения сказать, это-то у нас лет уж тридцать как завелось и, по несчастью, не выводится. Господи, помилуй! только и видишь, что молодежь одетую, обутую по-французски; и словом, делом и помышлением французскую. Отечество их на Кузнецком мосту, а царство небесное в Париже. По-русски говорить стесняются. Кто не говорит на французском языке, тот варвар и в обществе на него смотрят с призрением и высокомерием. Россия известна лет с полтораста. А какие великие люди в ней были и есть! Воины: Шуйский, Голицын, Меншиков, Шереметев, Румянцев, Орлов и Суворов; спасители отечества: Пожарский и Минин; Москвы: Еропкин; главы духовенства: Филарет, Гермоген, Прокопович и Платон; великая женщина делами и умом – Дашкова; министры: Панин, Шаховский, Марков; писатели: Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин, Карамзин, Нелединский, Дмитриев и Богданович. Все они знали и знают французский язык, но никто из них не старался знать его лучше русского.

– Но высланные тобой, батюшка, как говорят, – сказал Сергей Ростопчин, – публика безобидная, всё больше купчики, актёры да учителя.

– А учителя – самые вредные люди, сын. Зачем они выбрали ремесло учителя? Не за тем ли, что бы обучать глупости и собственному опыту? Русские страдают от собственных побед.

На лицах адъютантов выразилось удивление.

– Да, это так, ничего удивительного, – стал пояснять Фёдор Васильевич. – Победили шведов. Шведские офицеры стали учителями молодых дворян. Победил немцем – такая же картина. Французов мы ещё не победили, но они уже учат дворянских детей. А чему учат? Любить родину. Свою родину: Швецию, Неметчину, Францию, в общем, Европу. А Россию эти учителя искренне ненавидели и их понять можно, но эту ненависть они прививали и прививают дворянским детям.

– Оригинальное суждение, Фёдор Васильевич, – сказал де Монтрезор, – но предателей не наблюдается даже среди французов, осевших в России.

– Да, действительно – таких нет. Пойманных с поличным нет, – уточнил Ростопчин. – Но есть один пасквилянт, сын купеческий, некто Верещагин. Перевёл речи Бонапарта из европейских газет, а газеты, говорит, нашёл у почтамта. А в почтовом ведомстве ещё те масоны сидят! Его судили здесь, в июле, в Москве. Сенат дал своё определение по этому делу. Пасквили Верещагина, по мнению Сената, не несут ни малейшего вреда, и написаны единственно из ветрености мыслей сына купеческого. Но сии пасквили наполнены дерзкими выражениями против России, от имени врага России и это делает Верещагина изменником Отечества и, по мнению Сената, должен подвергнуться наказанию, и отправлен на каторжную работу в Нерчинск.

– Что же он такого написал, отец? – поинтересовался Сергей.

– Да, – поддержал его де Монтрезор.

– А вот послушайте одно из них.

Ростопчин порылся в бумагах на столе, нашёл нужную, и стал читать:

– Письмо королю Прусскому: «Ваше Величество! Краткость времени не позволила мне известить Вас о последовавшем занятии Ваших областей. Я для соблюдения порядка определил в них моего принца. Будьте уверены, Ваше Величество, в моих к Вам искренних чувствованиях дружбы. Очень радуюсь, что Вы как курфюрст Бранденбургский, заглаживаете недостойный Ваш союз с потомками Чингисхана желанием присоединиться к огромной массе Рейнской Монархии. Мой Статс-Секретарь пространно объявит Вам мою волю и желание, которое, надеюсь, Вы с великим рвением исполните. Дела моих ополчений зовут теперь меня в мой воинский стан. Пребываю Вам благосклонный Наполеон».