Сергей Пинчук - Балканская звезда графа Игнатьева

– Не могу принять и все. Не велено. Сказано же вам. Извольте получить разрешение в штабе. Каждая телеграмма должна быть снабжена подписью и казённой печатью лица, от которого она исходит, – служащий военно-телеграфной команды вдруг откровенно зевнул и скучно посмотрел вокруг, как бы недоумевая, когда наконец уйдет докучливый посетитель.

– Монголы! Русские свиньи! Варвары, дикари! – Поггенполь плюнул себе под ноги и, резко хлопнув дверью, побежал в штаб.

Дежурный офицер в штабе, ознакомившись с текстом телеграммы, снял фуражку и в возбуждении стал ворошить русые волосы на голове.

– Вы ручаетесь за этот текст, господин корреспондент?

– Конечно! Это информация из надежного источника. Надеюсь, вы в курсе, что редакционным телеграммам, которые прочитаны и разрешены начальником штаба, даётся преимущество перед всеми частными. Такие телеграммы идут наравне с правительственными. Все цивилизованное русское общество с нетерпением ожидает телеграмм и сведений из Болгарии.

– Обождите пару минут, – офицер встал, поправив ремень на поясе и, надев фуражку, вышел в соседнее помещение.

Пока он отсутствовал, Поггенполь достал серебряный портсигар и прикурил папироску. Быстро перегнувшись через деревянную стойку, он бросил взгляд на бумаги, разложенные ровными стопками в папках на столе. К сожалению, папки лежали достаточно далеко от него, чтобы можно было дотянуться, а предусмотрительный офицер перед уходом еще и перевернул их с лицевой стороны. Поггенполь едва успел отпрянуть от деревянной конторки на прежнее место, когда услышал приближающиеся шаги.

В комнату вошел дежурный и еще двое мужчин. Один – с погонами полковника, по-видимому, начальник штаба. Второй – в штатском – дородный, с кошачьими пепельно-русыми, усами. К его широкому лицу, оттененному резко очерченным мужественным подбородком (выпуклость которого, если верить френологам, выдает исключительно сильную волю), как будто приклеилась постоянная улыбка. На щеке красовался свежий порез от бритья на скорую руку: капелька крови даже испачкала жесткий воротник белой рубашки. Еще корреспондент обратил внимание, что руки у незнакомца были холеные, почти красивой формы, если бы не коротковатые пальцы. На каждой руке – по витиеватому перстню с бирюзой от сглаза в золотой оправе. А еще Поггенполь заметил, что полковник держался с ним независимо, но с той долей чиновной почтительности, которую нельзя было не оценить. Краем уха журналисту удалось уловить обрывок их разговора.

– Я рад, что уговорил великого князя главнокомандующего допустить иностранных корреспондентов в армию. По крайней мере, не станут оспаривать существования наших успехов и подвигов, как бывало прежде. В Европе отдадут справедливость чудным качествам русского солдата, и истина восторжествует над ложью, интригою и коварством наших порицателей и врагов, иностранных и доморощенных. А свои воры, милостивый государь, хуже чужих вдвойне, – сказал дородный господин.

Его собеседник вежливо поддакивал: «Согласен, Николай Павлович, согласен. Но, как вы сами…» – на этой фразе полковник резко замолк, увидев Поггенполя. Тем не менее и полковник, и дородный господин приветствовали корреспондента простым, но довольно холодным поклоном.

– Так значит, вы беретесь утверждать, что граф Игнатьев погиб в результате несчастного случая на перевале? – обратился к нему штатский. Глубоко под надбровьями поблескивали умные и чуть ироничные светлые глаза.

– Да, мой господин. К сожалению, не имею чести вас знать. Это крайне важная новость, имеющая мировое значение. Вместе с графом Игнатьевым погибли и все дипломатические бумаги. Мирные переговоры с Портой, как я могу предположить, по этой причине могут быть отложены на неопределенный срок или вообще сорваны. Это же вопросы войны и мира, – запинаясь, ответил Поггенполь.

– Не беспокойтесь, все бумаги здесь! – собеседник демонстративно прикоснулся к своей крупной голове. – Я – граф Игнатьев.

– О, майн Готт! – пол поплыл под ногами Поггенполя. От тлевшей в его руке папироски задымился рукав пиджака, а горящий пепел больно ожег ему ладонь. Поггенполь отбросил папироску на пол и запрыгал на месте, растирая обожженную ладонь.

– Боюсь, что главной новостью у нас станет пожар в вашем рукаве, господин корреспондент, – сказал Игнатьев под дружный смех офицеров. – Задержите этого молодого человека для выяснения обстоятельств!

Ну и чудной же этот барин!

На своем веку пришлось Никите и вверх, и вниз полазить: корову, свалившуюся в овраг по природной глупости, на веревках вытягивал, колодец деду Трофиму и нужники чистил, на Масленицу за петухом первый на лысый столб вскарабкался. Да и здесь, на Балканах, много чего на своем горбу перетаскать довелось по этим клятым горам и долинам. Но чтобы лезть в пропасть, как в преисподнюю, да оттуда еще и целого генерала вытащить! Такого с Никитой отроду не случалось.

А дело было так: спасенный им генерал тискал его в своих объятиях и что-то с жаром говорил ему. Ефремов, наоборот, молчал как убитый, так как в голове у него вертелась неуместная к месту и случаю поговорка: «От у нас в сели кажуть так: чорт в хату лизэ! Абы не кацап!» Не дай бог, откроет рот, скажет этому пану-генералу что-нибудь неприятное, тогда – пиши пропало. Вот и стоял унтер, набычившись: не генерала боялся – себя. Увидел ротный такое дело, как Никита с генералом обнимаются, налетел как коршун. Бурку с плеча своего скинул на генеральские плечи и повел куда-то. Подходит унтер-офицер Бихневич, известный проныра и тертый калач из Одессы, и говорит: «Эх, Никита, упустил ты своего Егория. Надо было просить награду у генерала!» Посмотрел Никита на свои стертые веревкой ладони, на рваные сапоги, махнул рукой с досады, и пошли они с Бихневичем к своему взводу. Там, на дороге, два орудия почти сползли с откоса. По пояс в грязи солдаты суетились около станка, колес и запряжки, пытаясь хоть как-то вытащить их на скользкую террасу.

– Впрягайте волов в возы, хлопцы! – скомандовал Никита, сам налег на постромки грудью: «Потянули, братцы! Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая сама пойдет! Подернем, подернем», – затянул он песню, но орудия, как назло, и не думали сдвигаться с места. Пушки вязли в разъезженных колеях, пока к ним не подошел из восьмой роты Карп Меленчук, здоровенный детина лет двадцати пяти, с бородой на румяном лице и с таким богатырским затылком и мощными плечами, что боязно было смотреть:

– А ну-ка… разойдись.

Быстро распоясавшись и скинув шинельку, давно лопнувшую по швам на крутой спине, этот настоящий богатырь, иначе и не назовешь, уперся в станок и поднатужился.