Сергей Галикин - Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь

Из новенького немецкого патефона сладко лился утесовский вальс, где-то в другой комнате огромного купеческого особняка, ныне занимаемого штабом, визжала и заливисто хохотала женщина.

Быч медленно поднял голову, его ненавистный взгляд твердо уперся в круглые глаза начдива. Он с минуту изучающее осматривал своего командира, будто видя его впервые.

Сжав в широкой крестьянской ладони граненый стакан, до краев налитый мутноватым первачом, Быч рывком опрокинул его в себя. Ни один мускул не дрогнул на его сумрачном небритом лице. Глаза вмиг посоловели. Не отводя взгляда, он поднялся и в установившейся тишине, тихо, но твердо заговорил:

– Вот што я тебе скажу, Тимоха…

-И не «Тимоха», не Тимоха! А – товарищ начдив…, -раскрыл было рот сидевший рядом с командиром молоденький очкастый политком.

-Цыц ты, жиденок… Ты хто такой? Я тебя в сабельной атаке ноне не видал, -хрипло выдавил Быч, не оборачиваясь и продолжая в упор невозмутимо смотреть в переменившееся лицо начдива, -а ты… слухай сюды, Тимоха! Што я скажу… Мы с тобой давно вместе контру рубим. Всегда шли… как те родные братья. Али не так?! Где ты попал в говно –там я тебе руку протянул. Али не так?! Где я на три вершка вляпался – там, глядишь, а ты уже с бригадой подходишь… Я уже думал, што верней и надежней товарища мне и не сыскать на энтом свете…, -он шмыгнул носом, вытер вспотевший лоб.

В комнате установилась гробовая тишина, кто-то остановил патефон, только за дверью какой-то боец, на малороссийском наречии неразборчиво и нудно кого-то стыдил. Да подвывала в треснувшем темном окне разбирающаяся на дворе вьюга.

-А што?! Што я увидел и понял севоднева? А?.., – Быч мутными глазами виновато обвел присутствующих, зло схаркнул в сторону, – ты ж меня…, да што тама меня!..– наотмашь взмахнул он широкой ладонью, – ты, Тимоха, ноне чуть всю нашу дивизию… не положил почем зря! Када Барбович, как ту метелку, распушил наш правый фланг! – его хрипловатый голос набирал силу, -када мобилизованные… детишки курские… побросали винтари и кинулися тикать! Да и не утек-то из них почти нихто!!. – он уже отрешенно махнул сильной рукой, -вона они, под снегом… Те детишки… Коченеють. Где ж ты…, ты, п…п…, -его губы, дрожа, с трудом не выпускали ругательное слово, рука сжала мощный кулак, что и жилки посинели, -был! А?! У тебя ж… две! – он сложил пальцы и тряс ими в воздухе, – две кавбригады стояли без дела! Кони мерзли!.. В трех верстах! За бугром стояли. А мой эскадрон… А на меня – ихний корпус! Кор-р-р-пус! Лучшие хлопцы… Мои… Порублены в капусту! Или доходять… Юшкой давятся… Под снегом… Писаренко… Моисеенко… Швахич… Блоха… Другой Блоха. Все – лежат, как… ясочки! Не щадите вы бойца! Вам люди… Как шелуха, лузга … Да… на Отечественной… Царевы генералы, и те… Што ж ты делаешь, Тимоха-а-а…, -он медленно опустился и, склонив голову, сочно по-детски заплакал, слегка ударяя тяжелым кулаком по цветастой скатерти.

Все присутствующие замерли в ожидании, что скажет начдив.

Тот, не мигая, смотрел поверх голов, в какую-то точку на противоположной стене, украшенной цветными изразцами и с приклеенными очень давно русско-японскими картинками. Его полноватое лицо с коротенькими усиками не выражало ничего, кроме совершенного равнодушия.

Наконец, во весь свой двухметровый рост, он резко поднялся.

-Быч, гляди, – он расстегнул потертый свой кобур и, вынув сверкнувший вороненым боком револьвер, со стуком положил его перед собой.

-…Крой беглым, Сеня-я-я, – в полной тишине послышался откуда-то с краю стола ленивый пьяный голос.

Подойдя сзади ко все еще склонившемуся эскадронному, Тимошенко положил руку ему на плечо и сказал просто:

-Выйдем, Быч!

Тот медленно поднял голову, встал, равнодушно бросил свой маузер на стол, и уверенно пошел к двери, впереди комдива.

…-Так надо было, Быч! – начдив смотрел куда-то вдаль, мимо эскадронного, говорил тихо, но твердо:

-Это приказ был…

-От… Думенки? Не поверю!

Тимошенко глубоко вздохнул, присел на заснеженную скамью, достал папиросу, мял-мял ее пальцами, пока не смял, рассыпав на снег рыжую табачную пыль:

-Не-а… Нас же временно ему перекинули. А так мы как и были, так и есть – в первом конном корпусе. От Семена. Приказ был от Семена. Прислал вестового, расступись, мол, Тимоха, нехай Борю как следоваеть… казаки потреплють. Так и сказал…, -комдив сочно схаркнул в снег, матово блестящий под показавшейся из-за косматых низких туч робкой маленькой луной.

-И ты!..– Быч в порыве поднял правую огромную руку с растопыренной широченной мужицкой ладонью, хлопнул ею по пустому кобуру и, сжав в кулак, с силой грохнул в кирпичную кладку стены. На его широком красном лице мелькнуло отражение ненависти и беспощадной холодной злобы. Он вдруг вскинулся, подскочил к начдиву и узловатыми своими пальцами ухватил того за кадык, прижав к стене.

Тимошенко своей громадной фигурой вдруг обмяк и его руки только беспомощно скребли по старой кирпичной кладке стены.

Гришка, мучимый сушняком после выпитой с вечера получетверти самогона, выйдя по малой нужде из хаты напротив, вдруг увидел, как начдива-четыре товарища Тимошенко душит его же комэск Быч и решив, что те сдуру не поделили бабу,подскочил и мощным ударом в ухо отбросил Быча в черную приштабную грязь.

Тот упал и не шевелился.

Тимошенко присел на скамью, расстегнул ворот гимнастерки, прохрипел тихо:

-Ты… хто такой, боец?

-От наштакора-два… с донесением прибыл, -Гришка подошел, отвинтил пробку фляжки, поднес к лицу начдива-четыре.

-А фамилие твое… как? -Тимошенко наконец поднял воспаленные глаза и уперся мутным взглядом в лицо Гришки.

-Остапенко. Красноармеец Остапенко, това…

-Л-ладно… Спасибо тебе, товарищ Остапенко…Вовек не забуду! С-су-к-ка! Чуть не удавил, мр-разь… Т-тебя хоть… накормили?

-Так точно, накормили.

-Вот и славно. Ты знаешь, боец… Ведь хужей всево… Смерть принять от своево же.От врага… Оно и понятно… А вот от своево?.. Как?

Тем временем Быч зашевелился, и, распластав руки по грязи, попытался встать. Гришка поднял его, придержал за плечо.

-Давай ево сюды, я ему святки прочитаю, -Тимошенко, вяло усмехнувшись, показал ладонью на скамью, -а сам… иди, боец, отдыхай. Остапенко, говоришь?

Гришка завинтил горловину фляги и взбежал по ступенькам в хату.

Быч, пошатываясь, присел на скамью, Тимошенко подвинулся.

-Ты… не сердись, Бычок. Это тебя хлопцы-думенковцы приложили.Другой раз умней будешь.

-С вами уже не буду. Люди идуть за волю. А вы их кладете, как кизяк на базу.

Тимошенко угрюмо молчал. Затем он, натянуто улыбнувшись, поднялся и уже совершенно миролюбиво положил Бычу руку на плечо:

-Не сердись, Бычок! Тут мы с тобою – нихто! Заартачишся – шлепнуть, как шавку, та и… Сыграешь барыню… Ты бабу хочешь? Есть пара сестричек, вроде как нетронутые… Бери любую. Дарю.