Сергей Галикин - Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь

Но этого мгновения Ольге хватило, чтобы выхватить из-под полы подаренный покойным отцом «Браунинг» и два раза выстрелить ему в грудь. Раскинувши руки в отлетевших врозь новеньких голицах, он отшатнулся в сторону и тяжело рухнул в снег, винтовка упала рядом.

Она торопливо огляделась.

Вдалеке, между сияющими на солнце обледеневшими деревьями старого парка, местами побитого артогнем, мелькали серо-зеленые шинели красноармейцев в зимних островерхих шлемах. Проносились и тут же исчезали в мутной снеговерти редкие всадники. Где-то близко опять раскатисто грохнули трехдюймовки.

-Гос-с-поди, матерь божия… царица небесная… Прости нас, грешных… спаси…, сохрани и по…милуй…, -она, поминутно оглядываясь, вжимаясь в заснеженную тропинку, ползла вдоль полуразрушенного забора, раздирая в кровь пальцы о битый кирпич, щепы, стекла…, -рабу божию…, Ольгу…, спаси и сохрани… Пресвятая Богородица…

Наконец, через палисад, через развороченные взрывом кусты заиндевелого крыжовника, минуя еще дымящиеся воронки, проникла вовнутрь пристройки к дому, где располагалась их санчасть. Сам дом был уже давно разрушен. Перед проемом окна черной дымящейся дырой зияла громадная рваная воронка тяжелого снаряда. Догорали остатки повозки, судорожно хрипя доходила убитая взрывом буланая лошадь.

-…стинская!.. Кре… ская!.. Ольга Ни… вна! – донеслось откуда-то снизу, сквозь дальний орудийный грохот, -да… идите же сюда, наконец!

Она резко повернула голову, ища глазами, откуда доносится этот такой далекий, но до боли знакомый спасительный голос.

И вдруг она увидела в темном проеме низкого сводчатого окна полуподвала искаженные ужасом лица обеих сестер Бараевых, отчаянно машущих ей руками. Сестры были двойнята, в Ростове осталась у них одна только престарелая мать, поступили они на службу добровольно, так же, как и Ольга, летом, гонимые чистым юношеским желанием помочь Родине, спасти гибнущее Отечество, воодушевленные знаменитым подвигом фронтовой сестры милосердия Риммы Ивановой и теперь укрылись от красных, забившись в этот спасительный подвал.

Наталья, старшая из сестер, крепко ухватив Ольгу за запястья, помогла протиснуться сквозь узкое окошко и, едва та очутилась внутри, старым прожженным одеялом тут же наглухо закрыла проем. В полной темноте все трое, тесно прижавшись друг к дружке, с тревогой прислушивались к вроде бы удаляющемуся грохоту боя.

Ольга, с трудом переводя дыхание, собралась с мыслями и вдруг сообразила, что в «Браунинге» больше нет патронов! Два последних она только что истратила на красноармейца, четыре предыдущих получасом ранее, когда вместе с пулеметным расчетом, оставленным для прикрытия санчасти, отбивалась от наседающей пехоты врага. От сознания своей полной беззащитности ей стало не по себе.

Она пожалела, что впопыхах не забрала винтовку от убитого ею красноармейца.

Ксения, младшая из сестер, вдруг пронзительно вскрикнула и зарыдала: огромная подвальная крыса тяжело прошмыгнула по ее ногам.

И в тот же миг сильный удар прикладом винтовки сотряс их убежище, деревянная дверь пристройки широко распахнулась и яркий луч дневного света предательски выхватил из темноты их всех троих.

… -Што тама? Беляки? Раненые? Тифозные?.. Што ты встал, как пень! Кончай всех р-р-азом!.., -раздался откуда-то сверху и извне грубый охрипший бас.

Тот, что стоял в проеме двери опустил карабин и, повернув голову, тонким молоденьким голосом крикнул назад:

-Тут тово… Энти… Сестры…

-Кому и кобыла – сестра, – сердито проворчал тот же низкий бас, приближаясь. Ольга в отчаянии тихо застонала и сжала кулаки. Ребенок в животе опять легонько перекатился и стих.

В проеме двери в клубах морозного пара показалось широкое, заросшее рыжей щетиной и красное от мороза лицо в черной каракулевой папахе. Пытливо, по-хозяйски осмотревши с порога всех троих , он неспешно вложил револьвер в кобуру и стал спускаться вниз, хитровато ухмыляясь и приглаживая пышные усы:

-А я ить… Э-хе-хе-хе… А я ить, -довольно шмыгая носом возбужденно заговорил он, -и говорю ноне утречком начдиву… Говорю ему, што тута…, где-то тута их санчасть должна кошеваться… Хе-хе-хе…,– он неожиданно громко хлопнул ладонью о ладонь, картинно развел их широко в стороны, приседая и выпятив грудь, -э-эх!! А вот и ба-а-арыш-ни… Ин-сти… ту-точ-ки. Сладкие вы мои-и-и… Ягод-ки… Шевяков! – вдруг стальным голосом крикнул он наверх, тому, молодому, не поворачивая головы, -давай их в хутор…, сдашь их Терещенке, скажешь, што мои, мол. И… смот-р-р-и мне ! Упустишь – убью!.. Скажи Зинке, штоб как следовает обыскала их… А то мало ли… што. Всякие попадаются!.. Ну и…, -он уже голосом помягче добавил бойцу, -накормить, обмыть-подмыть, сам знаешь, эхе-хе-хе… К вечеру понадобятся.

Высокорослая рябая деваха, одетая в черный матросский теплый бушлат поверх затрепанной юбки из шинельного сукна, что-то сердито ворча, затоптавши окурок в снег, грубо втолкнула их в жарко натопленную баню:

– Не боись! Наши не стрельнут! Мы Сенькины!.. Ну, покуражатся… Наше дело – бабье… Оприходують, да и отпустять, жеребчики. А што? Война, девоньки! – и по-мужичьи зло сплюнула в белый девственный снег.

Снаружи пронзительно загремела щеколда. Оцепенело пленницы молча опустились на заскорузлую скамью у бревенчатой стенки. Ольга в немом ужасе вдруг подумала, что их ждет. Сестры, угрюмо опустив головы, жались друг к дружке. Керосиновый фонарь тускло светился в углу. Да шипела капающая на раскаленный дикий камень вода. Было душно.

Тяжко вздохнув, Ольга стала раздеваться:

-Эх! Хоть помыться на после.., за две недели, а?!– и, встретив недоуменные взгляды сестер, уже твердо добавила:

-Надо жить, девушки, а что будет потом… Бог даст, выберемся!..

Через полчаса щеколда громыхнула вновь, та же деваха, уже в нарядном синем сарафане, с заплетенной толстой рыжей косой, хитро улыбаясь, бросила на скамью охапку свежего дамского белья:

-Давайте сюды… Ваше барахло… Вшивое. Я ево в обработку… сдам! – и расхохоталась истовым и безумным звонким смехом.

-Ну и чего ты, Быч, как тот бычок набычился?.. Али не весело тебе нынче…,– начдив всем своим мощным корпусом, туго обтянутым английским френчем и новенькой черной портупеей, вдруг повернулся в дальний угол стола, заваленного, как на купеческой свадьбе всяческой снедью и обильно уставленного бутылями с домашним вином, самогоном да наливками.

-Что за тоска-кручина тебя грызет, Быч… Во-от, -начдив провел рукой поверх голов гостей, -все мы тута… свои, братья по борьбе… Давай, без утайки, тут все свои, чужих нема.

Быч, эскадронный второй бригады, любимец и правая рука самого начдива, угрюмо молчал, низко склонив над столом свою крупную вихрастую голову. Его шея была перебинтована, на широком, в глубоких не по годам морщинах, лбу, растекся рваными краями белесый старый шрам. К закускам и выпивке он сегодня не притронулся и это давно заметил начдив, но до поры до времени не подавал виду. И только когда на его воловьей шее тускло заблестели крупные капли пота, он, порядком уже захмелевший, решил помириться с Бычом, который его самого накануне едва не зарубил в горячке жестокого боя.