Сергей Галикин - Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь

-А што ж… казаки…, – старик тяжко вздохнул, сам теперь взял бутыль и стал медленно разливать первач, -тама пор-я-я-док. Есаулы – те… строгие ребяты. Чуть хто провинился –порять, как с-с-укина сына, хе-хе-хе… А он тады глядишь – и пропал! И уже к красным…, прости, Хос-споди… ну, к вашим, выходить, перебег… Не, не лютовали особо. Не скажу.

… Уже поздней ночью, когда вся цветущая и усталая Саша увела радостных, измазанных английским шоколадом, полусонных детишек на свою половину укладывать спать, а старики и подавно уже отдыхали на своей, Митрофан легонько толкнул в бок раскрасневшегося от первача Гришку:

– Выйдем, Григорий.

В темном небе высоко висели мирные россыпи тускло мерцающих звезд. Было тихо и непривычно светло, изредка на окраине одиноко лаяла чья-то собака. Закурили.

-К твоей Саньке тут… перед Рождеством клеился один… Стояли тут по хутору, человек сорок конных, -сочно отхаркнувши сажу в снег, глухо проговорил Митрофан, -так я не дал.

-Ага. А сам… Сам-то… Што?– прошипел Гришка, быстро трезвея и глубоко заглянул в его темное лицо.

-И сам не трогал. Я знал, что ты придешь… Что ты… живой. Да и… Мне твой папаша… жизню ж… спас. Ну и… Служили ж мы… с тобой… -он вдруг зашмыгал носом и голос его стал ниже: – Помнишь? Я в плен… попал. Предложили переметнуться к ним, так я не пошел супротив своих… – при этих его словах Гришка вздрогнул, низко опустил голову, -а нас на распыл… уже вели. Меня конвойные отцепили и приставили к нему… , к папашке, значить, твоему – уголь грузить. Остальных за углом тут же и шлепнули… за здорово живешь. А он…

-Знаю,– Гришка, смахнувши рукавом легкий снег со скамьи под окошком, присел, глубоко вздохнул, выпуская клубы дыма, -ты… выжил –то как? Вас же тогда с… Черевиченком… трехдюймовым накрыло, одна воронка…

-Выбрался к утру, когда очухался, контузия, ничего не слышу, а так – целый. Черевиченка нахрен… на кусочки разнесло, так я его… ну, то, что осталось… там же и погреб. Пошел к своим, на станцию. А там уже бой идеть, -он то же присел рядом, опустил голову:

-Ты вот што, Гриня… Я не со зла, ты не думай, –он поднял голову, зачем-то осмотрелся, но в темноте только редкие мелкие снежинки, поблескивая, лениво сыпались с черного бездонного неба, – мы когда в Котельникове стояли, та… кажись, на Троицу, сдался к нам молодой казачок один. Сенька звали, вроде. Так он… На тебя указал…

-Што… Што он указал?! –Гришка вдруг резво подскочил, хмель с него как ветром сдуло, он затрясся, схватил Митрофана за плечи, развернул к своему лицу:

-Говори! –прошипел испуганно, воровито озираясь. Крупные капли пота вскипели вдруг на его лице.

Митрофан спокойно убрал его ладони с плеч, поднялся, твердо сказал:

-Как ты… Белым продался. И комполка… Гаврилова…, как ты, Григорий… , нашего Гаврилова… шлепнул своей рукой…,-он отвернулся, шмыгнул носом,– да тока ты не боись. Не сдам! Окромя меня теперя про энто никто не знает. Тех уже нету, хто… А ты… Батю благодари…

Помолчали. Гришкины глаза вдруг заблестели, забегали, он выдавил:

-Со мной… пойдешь?

Митрофан отвернулся, ничего не сказал.

Дверь в сени скрипнула, показался в одной старой кацавейке на исподнем Панкрат Кузьмич:

-Пошто мерзнете? Ночь-полночь! Тебя, Григорий, уж заждалися… Кой хто!! –выдохнул он. Постелила, небось, давно… Ждеть! Ступай, я Воронку сенца и сам подкину… Да и тебе, Митроха, отдыхать пора. Завтре с Песчанки лобогрейку нам привезуть, там работы хва-а-тить…, -и, еще что-то ворча себе под нос, прошел, покашливая, оставляя след на свежем снежку, в нужник.

Митрофан повернулся что-то сказать еще, но Григория уже не было. Вздохнул тяжко, бросил в снег окурок и прошел к себе в низенькую пристройку, где ему определил жить с самого первого дня хозяин. Лег в гимнастерке, как был. Немного поворочался, озяб. Подложил сухих дровишек в печурку и под ихний веселый перетреск тут же заснул.

Старик, несмотря на тягучее нытье в суставах (к теплу, видать!), поднялся, кряхтя и охая, еще до скупой январской зорьки. Вышел во двор, потоптался-потоптался, услыхавши возню и негромкий говор в конюшне, прошмыгнул туда. Там Гришка уже в полном снаряжении, при шашке и карабине, затягивал подпруги, приговаривая Воронку на ухо что-то ласковое.

-Аль трогаеся ты уже, сынок? Пошто ж так, до зори?

-В степу беляков еще полно, –буркнул Гришка сердито, – шайками бродять, как неприкаянные. До свету надо мене на Мечетку выскочить, папаша.

-А ты…, -сперло у Кузьмича дых, – хучь.., попрощался?

-Детишков будить Саньке я и сам… не велел, -Гришка скупо улыбнулся, тут же упрятав улыбку в мокрые усы, -а мамаше поклон Вы сами передайте. К Паске прибуду еще, вот займем тока Новочеркасскую. Город энто больно зажитошный, уж я подарков вам на всех навезу!

Он вывел гарцующего от утреннего морозца жеребца из конюшни, слегка приобнял старика, придерживая звякнувший эфес сабли, лихо вскочил в седло.

-Ты…, ты скажи мне…, сынок! –Панкрат Кузьмич ухватился рукой за повод, проглотил сухой ком, смахнул навернувшуюся слезину, -ты вот…, кады гром, к примеру, гремить…, али там…, пушка гахнеть…, все одно, уже… и не хрестишься, али как? Анти-рес имею!..

-Нам, папаша, -Гришка, скупо усмехнувшись в усы, чуть наклонился, еле сдерживая хрипящего Воронка, -коли громов бояться, то и вовек воли не видать! Вы… прощевайте, коли што!

Жеребец, упершись в снег передними чулковатыми ногами, вдруг присел чуть и понесся вскачь, в сереющую быстро темень.

-А молотобой-то… у Вас… знатный, папаша! –услыхал Панкрат Кузьмич уже сквозь глухой топот, удаляющийся в едва светлеющие скупые сумерки.

Старик перекрестил ему вслед, тяжко вздохнул, потоптался, стукнул пальцами в покосившееся окошко Митрохе:

-Подъем, служивый! Хто рано встаеть, тому и Бог подаеть… Ныне горнушка-то наша напрочь застыла, небось…

Когда самовар сипло запыхтел, достал с полицы початый пирог с капустой, порезал на себя и Митрофана. Того все не было. Взял было с пыльной полки, отодвинувши цветастую занавеску, вчерашний недопитый полуштоф, повертел-повертел, да и поставил бережно на место. Недовольно бурча себе под нос, накинул старую кацавейку, вышел в сени, долго возился с валенками, едва согнувши прохватившую поясницу, вышел во двор. На гумне старый кобель вдруг тоскливо и пронзительно завыл в уже лениво сереющее низкое небо.

-Цыц ты, лихоимец! Кабы и… сдох ты ноне!.., -топнувши ногой, незлобно прикрикнул Кузьмич, -еще навоешь каку беду… Тьфу, холер-р-ра…

Толкнул ладонью дверь в пристройку:

-Митроха! Подъ-ем, служивый! Выходи строиться… Э-хе-хе-хе-е… Што, видать, тяжела головушка… А я…

Молотобой лежал на полу, раскинув врозь руки и неестественно выгнувши шею, широко распахнувши матовые глаза. Напротив сердца из голой груди запекся уже кровавый ручеек. Разорванная гимнастерка держалась на одном плече. Красный до самого замка штык валялся рядом.