Сергей Галикин - Красное каление. Том третий. Час Волкодава

-Взвей-тесь кострами… си-ние ночи, -неуверенно начал Максим, -мы… пио-не-ры, дети ра-бочих… Папка! Не хочу про… костры! Мне хочется… про птичку, мне ее жалко!

Он пододвинулся поближе и, блестя глазами, чуть коснулся отцовской небритой щеки:

-Папенька? А отчего у тебя на щечке… ранка?

Григорий помрачнел, провел ладонью по щеке, свежий пулевой рубец горел, как огонь.

-Пустяки, сынка, ты на энто не обращай внимания. Скажу я тебе по-секрету, -Гришка нарочито сощурился, бросив зоркие взгляды по сторонам, нагнулся к уху Максимки и зашептал:

– Меня это…, кобыла укусила…

-Отчего же она тебя укусила, папенька? – так же очень тихо спросил Максимка и крупные слезы разом блеснули в его больших серых глазах.

-А! Да ну ее… Целоваться лезла, проклятая, да я не дался! Ладно, давай дальше, давай уж… про свою птичку. А я ить… то же ее когда-то… выучивал. Да вот, позабыл совсем уже.

-В долгу ночь на ветке дремлет, -радостно начал Максимка, но вдруг опять осекся:

– Папенька! А отчего тут… кровь у тебя…

-Давай-давай, сынок, ты чеши свой стих!

Максимка проглотил сухой ком, с напряжением продолжил:

– Солнце красное взойдет:

Птичка гласу Бога внемлет,

Встрепенется и… поет! – Максимка тонкими руками вдруг обнял нечесаную голову отца и зашептал ему на ухо:

-А вот мы… с маменькой совсем-совсем за тобой соскучились! А… Я тебе, гляди, чего нарисовал…

Ольга была на работе, когда по больнице вдруг разнеслась весть о том, что поздно вечером на подступах к городу разгромлена банда, которая на днях повесила милиционера и шла из калмыцких бурунов, чтобы отомстить за своего убитого чекистами вожака.

Сердце ее дрогнуло и ей стало плохо. Она опустилась на кушетку, санитарка подала ей стакан воды. Едва придя в себя, она, задыхаясь, тут же бросилась домой, по схваченным ледяной коркой тротуарам, благо, бежать было недалеко.

Едва войдя в комнату и увидевши Григория целым и почти невредимым, мирно беседующим с младшим сыном, она сдернула с головы свалившийся от бега платок, со стоном опустилась на край кровати, а отдышавшись, придвинулась ближе к его лицу и с укоризной провела ладонью над свежей раной на щеке:

-Это тебе… твои… мирные калмыки, которым ты… якобы повез библиотеку в… ихние… улусы?! – и, опустив глаза, добавила уже глухо,– надо было сразу ко мне, я бы зашила, Гриша…

Он добродушно усмехнулся, положил руку ей на плечи:

-Вымотался я, Олюшка… Спать хотел. Да и… И на кой ево зашивать-то? Ну черкнула пуля… Та… Мало их у меня? Ты лучше мне… нам с Максимкой вареники с капусткой… сваргань. Оно как раз… будеть.

Она беспомощно свесила руки. Вот так всегда: на любые ее разумные доводы у него всегда какие-то дикие, мужичьи контрдоводы… И всегда веские, безоговорочные! И всегда ей это почему-то дико нравится! Нравится его бесшабашный оптимизм, его какая-то грубая, восточная сила, сила мужчины, сила, которая так сладко всегда грезилась ей в тех далеких и таких наивных, чуть-чуть постыдных, московских девичьих снах-грезах…

-Гриш-ша-а… У тебя… четверо детей, Гриша. Ты о чем думал, когда…

То ли прошептала, то ли подумала.

Поздней ночью, уже лежа в постели, она вдруг уже сквозь первый сон услышала:

-Надоело все, Олюшка… Я и сам-то не прочь… Бросить все к едрени фени! И… В путейские, как и просил меня покойный мой папаша… Взял с утречка ключ побольше, да и поплелся по путям… Папироска, семечки…

Он повернул к ней раскрасневшееся, очерченное свежим шрамом лицо, наклонился, дыша табаком и крепким мужским потом:

-Да вот только нельзя… нам. Врага много еще. Сидить, затаился. Ждеть, как волчара, час свой… И ежели мы… послабимся, Олюшка, то враг тот так и вцепится в глотки, в еще пока молоденькие глотки детишек наших… А об чем думал…

Он усмехнулся, повернул лицо:

-Как ево звали, забыл…

-Кого, Гриша?

-Да кузнеца тово, што… Подлетел к самому солнцу, да и сгорел, горемыка…

А-а, -тепло, с закрытыми и чуть дрожащими ресницами, про себя заулыбалась она, -ну ты совершенно неисправим, Гриша. Икар его звали. Икар. Спи уже. Недорубленный… мой.

Перед зарей очнулся, почувствовал теплое парное плечо Ольги, полез с ласками. Она чуть дернула плечом, игриво отодвинулась:

-Ишь ты… Кобель.

-Кобель не кобель, а люблю.

-Ты – меня?… Красный командир?… Рубака! Дочку полковника… Белую кость… И – любишь?..-приглушенно выдавила она, расставив над его лицом полноватые руки, склонившись над самым лицом так, что ее локон коснулся его губ, уперев ладонями в подушку.

-С первого… С первой минуты. Как увидал. Тем майским днем. Помнишь?..

-А я тебя.., -она вдруг задохнулась, -пока только… пригубила, Гриша… Ну, как бокал вина.

И уже потом, когда вся мокрая, часто дыша, отвернулась к стене, прошептала сама себе:

-А ты меня… до дна!

Гришка помолчал, наслаждаясь еще горящими ласками Ольги, потом сказал тихо:

-А Максимка-то наш… Эх! Видать, в доктора выйдет. Как ты. Жалостливый. Я ему про костры… А он мне про птичку божию. А я хотел, што б он… В командиры вышел.

-Как покойный дед, в офицеры? Тебе мало, что старшие вон… с аэроклуба не вылезают.

Ольга вдруг повернула распаренное лицо:

-Гриша! Надо бы нам… повенчаться! Я так не могу… Я тебя полюбила. Ты знаешь… Как та волчица. Своего самца. Который сильный. Который не даст в обиду. Но вот без Него, как-то… нехорошо.

-Без кого? – не понял Гришка.

-Без Господа! В Лежанке, говорят, Батюшка еще пока службу справляет. Храм без купола, а люди дыру соломой заткнули… Да и молятся!

-Да если мои Ге-Пе-Ушники узнають, што я венчался… Они же меня и… заставять тот самый … храм взорвать!..

-Они не узнают, Гриша.

Она замолчала, но Гришка знал, он чувствовал, по ее сбивчивому дыханию, по мелкому подрагиванию ее горячего плеча, что Ольга хочет спросить его еще о чем-то, о чем-то таком для нее очень важном и… Не может. Или не знает – как.

Наконец, он сам сказал тихо:

-Ты хочешь знать… Были ли там, в банде… Офицеры? И…

Она вскинулась, приложила палец к его губам:

-Молчи!

Но Григорий уже твердо продолжал:

-Были. Все уже в морге. Остыли. Да! Одново я… пустил. На все четыре стороны.

-Что-о-о-о?!!

Ее глаза в темноте расширились и заблестели и Григорий увидел это:

-Не боись, не твой… Твой… не попался. Пока.

– Ну, Григорий, сверли, брат, дырку для ордена! – Шинкаренко, едва отворив дверь, всей своей грузной фигурой в черном заиндевевшем кожухе, вдруг ввалился в комнату, паруя морозным паром и скаля пожелтевшие от непрерывного курения крупные зубы, – это ж надо, а! Банду уничтожил! Главаря… повесил, как собаку! Нашим! Пр-ролетарским судом, б…ть! А?! Ч-черт тебя подер-ри, Гриш-ша! Дай обниму, зар-раза ты такая!

И, крепко обнял едва успевшего вскочить с постели полусонного Гришку, по-стариковски кряхтя и страдая одышкой.