Татьяна Скворцова - Восход стоит мессы

Генрих весь съежился под шквалом справедливых обвинений. Ему нечего было ответить.

Удар принца был направлен в лицо, и лишь отработанные рефлексы позволили Генриху уклониться. Однако страшные слова достигли цели. «Это ты виноват, ты виноват», – стучало в голове. Еще вчера можно было просто уехать. Почему же они этого не сделали? Он не мог вспомнить.

Очередной вопль, раздавшийся за окном, заставил его очнуться от своих терзаний.

Генрих подскочил к запертой двери и отчаянно задолбил по ней ногами.

– Откройте! Открывайте же, негодяи! – задыхаясь, кричал он. – Я должен говорить с королем!

– Подожди, дай-ка мне, – Конде словно обрадовался возможности применить свою ненависть по назначению. Он деловито подтащил стул и с силой ударил им в дверь. Резная ножка подломилась и отлетела в сторону.

– Черт!

В коридоре раздался новый взрыв пьяного хохота. Он отрезвил их обоих.

«Могут ведь и правда открыть… – подумал Генрих неожиданно спокойно. – Кто знает, чем это закончится…»

На место истерики пришло спокойствие безысходности.

– Ну что ж… – он мрачно улыбнулся. – Может, за нами и не вернутся, тогда нам повезло. А может, и вернутся. Вот и посмотрим. Подождем.

Однако ждать им пришлось недолго. Дверь резко распахнулась. На пороге стоял король.

Карл был пьян, с нижней губы свисала ниточка слюны. На лице его явственно читались признаки помешательства. Он появился в сопровождении Гуфье и Легаста, волоча за собой по полу тяжелую аркебузу, как ребенок – надоевшую игрушку.

Он с трудом сфокусировал мутный взгляд на своих пленниках, и в его заплывших глазках мелькнуло озадаченное выражение, как будто он не ожидал их здесь увидеть.

– А-а… вот вы и попались, мерзкие еретики… враги святой Церкви, – протянул король, впрочем, безо всякой злобы в голосе.

Он уронил аркебузу и вытащил клинок. Затем, вперив его в пространство где-то между Наваррой и Конде, яростно проорал, так, что было слышно на улице:

– Смерть гугенотам! Отрекайтесь, нечестивцы, или умрете!

Те как по команде отступили за кресла. Отбиваться стулом от шпаги и аркебузы было, конечно, несподручно, но другого оружия у них не нашлось. Гуфье и Легаст переглянулись, видимо, не понимая, должны ли они считать приказом пьяный выкрик своего господина, или это было лишь театральным действом, что так любил король. Они были значительно трезвее своего сеньора, поэтому не спешили выполнять его повеления. Рассудив, видимо, что расправиться с высокородными пленниками они всегда успеют, а вот воскресить при необходимости – вряд ли, Гуфье закрыл кабинет изнутри и встал у дверей. Легаст последовал его примеру. Генрих понял, что первая опасность миновала.

Из Карла тем временем будто выпустили воздух. Он рухнул в кресло и апатично уставился впереди себя, забыв о зрителях. Потом на его лице появилось беспокойство, он оглядел кабинет в поисках чего-то и вновь наткнулся взглядом на Генриха. Лицо короля просветлело.

– Эй, Наварра, слышь… ик… Налей-ка мне вина… И сам выпей со мной.

Генрих, молча поклонившись, взял с резного столика бутылку бургундского и наполнил два кубка, стараясь держать руки на виду, чтобы никому не пришло в голову, будто он собирается отравить короля. Оба кубка он поставил на стол перед Карлом, как бы предлагая ему выбрать самому.

Король не глядя схватил один из них и, осушив большими глотками, потеплевшим взглядом вновь посмотрел на зятя. Генрих пригубил из своего кубка. Момент показался ему вполне подходящим, чтобы задать некоторые вопросы.

– Объясните мне, сир, что происходит? – начал он с возмущением. – Почему вотчина французских монархов вдруг стала местом гибели ваших верноподданных протестантского вероисповедания? Я не верю, что в этом состоит воля короля.

Карл перевел на него мутный взгляд.

– Что происходит, что происходит…Избавление от гугенотской скверны, вот что происходит…Десница святой католической Церкви простерлась над нами, и дух наш воспарит через очистительный огонь, – бессвязно проговорил король, затем мечтательно добавил: – Видел бы ты, друг Наварра, что делается в городе. Скоро на улицах не будет ни одного поганого еретика, и святая благодать воссияет над моим несчастным королевством…

Он продолжал говорить что-то еще в том же духе, но Генрих его уже не слышал. Почему-то до этого ему не приходило в голову, что за стенами замка творится то же самое. Он наивно думал, будто хуже того, что он видел своими глазами, быть уже не может. Теперь же осознание размеров бедствия обрушилось на него с новой силой. Тысячи людей, которых он привел сюда, гибли сейчас на улицах Парижа, а он мирно беседовал с их палачом. Вдруг еще более страшная мысль резанула его. В городе была Катрин, его младшая сестренка, последний родной человек, оставшийся у него после смерти матери. Он вспомнил, как накануне вечером отправил ее в парижский особняк, наивно полагая, что там для нее будет безопаснее, чем в Лувре. Генрих живо представил себе, как толпа озверевших фанатиков расправляется с охраной, вламывается в дом, убивает прислугу, затем проникает в ее покои… Ужас скрутил его внутренности…

– Сир, там моя сестра! – Генрих непочтительно оборвал длинную тираду короля. – Ей всего тринадцать! Сир, пощадите ее! – он искательно заглядывал в глаза королю, пытаясь увидеть в них последние признаки человечности. Теряя от нахлынувшей паники остатки гордости, он готов был ползать в ногах у Карла и целовать сапоги, если бы только это помогло достучаться до потухшего сознания владыки Франции. Однако взгляд короля оставался тупым и безмятежным.

Тогда Генрих в ярости схватил его за расстегнутый ворот дублета и сильно встряхнул, так что голова его величества мотнулась назад.

– Сир, спасите мою сестру! – в отчаянии крикнул он, вложив в свой крик весь ужас, всю ненависть к этому слабоумному борову, лишь по недосмотру Божию носившему корону Франции. Сильные руки Легаста и Гуфье отшвырнули его от короля в угол комнаты. Однако его вспышка возымела действие. На лице Карла вдруг появилось осмысленное выражение.

– Ну что ты орешь, как блаженный, – недовольно произнес он своим обычным брюзжащим тоном, в котором не было и следа безумия. – Ничего с ней не сделается. Там мои люди. Ее защитят.

Он не лгал. Генрих понял это сразу, и сжавший его сердце ледяной обруч немного ослаб, давая возможность дышать.

Карл отлично все понимал, его сумасшествие было лишь маской, позволяющей скрыться от окружающего кошмара. Слабый и трусоватый политик, он вовсе не был жесток. Жертвуя тысячами жизней неизвестных людей, он все же пытался спасти хотя бы тех, кого знал лично, и именно ему король Наваррский и принц Конде должны были быть признательны за то, что до сих пор живы.