Сергей Данилов - Барнаул-517

По непривычно жаркой для апреля погоде, снег в Барнауле давно сошел, ручьи сбежали, горячее солнце основательно прогрело песчаную землю, и, хотя куст находился в вечной заборной тени, почки на смородиновых ветках давно раскрылись в чудно пахнущие листочки.

– Просыпайся, товарищ, – усмехнулась она, радуясь весеннему настроению природы и своим мыслям.

Встала с низкого подоконника, ухмыльнулась простовато, будто играя на сцене деревенскую дурочку в красном сарафане, которая скоро этот сарафан весьма выигрышно потеряет, чем вызовет бешеный восторг мужской публики летнего театра, потянулась недурно сложенным телом навстречу солнышку, раскрыв светилу бритые подмышки, потом рявкнула фельдфебельским басом:

– Штей ауф, комрад, ляха муха!

Во сне Краузе почудилось, что он у себя в австрийском городе Линце, казарме учебного полка, вроде как удрыхся в неположенное время, возможно даже прикорнул на караульном посту.

– Что? – вырвалось все же по-русски.

Фриц злобно выпучил оловянные зенки на невесть откуда взявшуюся гостью.

– Что-что, – передразнила девица, соблазнительно качнув бёдрами. – Пора, говорю, барин, расчет производить. С вас, господин хороший, причитается два рублика за оказанные услуги. Но если возжелаете чего дополнительно… могу еще разок прилечь… на посошок.

И доверчиво заморгала наивно вытаращенными глазёнками по углам скромно обставленный старушечьей комнатки с иконой и лампадкой.

Тоже оглянувшись по сторонам, Краузе не без сожаления осознал, что находится отнюдь не в Линце, и даже не галицийской хате, где дрых сурком накануне пленения, и уж, конечно, не в казарме сибирского лагеря 161 для военнопленных, но в комнате с отдельным входом, которую снял буквально вчера же у некой бабули на окраине сибирского города Барнаула под весьма секретную акцию на проведение которой, наконец, решилось местное немецкое командование в лице полковника фон Штауфе.

Вот только девицу эту легкого поведения за каким чёртом сюда приволок? Да еще распил с ней бутылку? Не сболтнул ли чего лишнего ночью? Откуда только взялась эта рыжая стерва?

Что стерва – совершенно очевидно. А насколько опасна в данной ситуации, необходимо прояснить как можно скорей. Краузе наморщил перебитый в драчливой юности нос, всегда первым чуявший неприятности, который ему совсем недавно подправили в деревне местные парни, и осмысленно заговорил на русском языке без всякого акцента, ибо по рождению являлся подданным российской империи, проведшим детство в Баку, где папа – истый немецкий националист, а дядя – немецкий социалист инженерили на нефтепромыслах Нобиля, фирму которого держал под контролем известный в местных кругах грузин по кличке Коба. Согласно происхождению, Фрицу самой судьбой предназначено было стать наследственным национал-социалистом, и он, как многие другие, давно стал им, то бишь, социализм Краузе полагал сделать государственной религией исключительно для немцев, и блага для народного немецкого социализма должны быть получаемы за счет прочих неарийских, а стало быть, неполноценных народов.

– Ты… кто такая?

– А Дунька мы, всем в Барнауле известная, – с веселой нагловатостью отвечала девица, жеманно поводя плечиками. – Дуня-Дуняша, радость ваша, аль забыли, господин хороший? Сами, небось, пригласили, да прямо с извозчика в постелю доставили прямым ходом на ручках. А таперича вспомнить не могут… мужчина неблагодарный, с утра пораньше с допросами пристает: как да кто? Дед Пихто и бабка Никто…

– Верно, как же… проститутка вчерашняя, припоминаю… Да и прежде… как-то… имел честь… встречаться. Нет? Ладно, барышня. не обижайся…. Я, видишь ли, сам люблю того… «кто не хочет иметь слишком много добродетелей». Так сказал однажды великий гений германского духа Ницше. Кофе есть?

– Кофия, сахарный мой, нету, могу сигаретку предложить. Али вам здесь квартирная хозяйка кофе варит?

– Нет, самоваром в сенцах можно пользоваться… Не вскипятишь ли чайку, прелестная фрейлен?

Однако барышня только мило улыбнулась, и вновь устроилась на подоконнике, потягиваясь с грацией ленивой кошки…

– Насчет чая с кофе скажу тебе, мил друг, следующее: понравился ты мне, немчура белобрысая… по женской нашей слабости… Вот как стану твоей фрау в Вене, а лучше даже Берлине, тогда… изволь… буду с утра слать служанку на… кухню… варить кофеёк… а пока… держи-ка папиросу… товарищ Краузе…

Раскурив, небрежно и точно кинула прямо в лицо. Краузе сигаретку успел словить, озадаченно затянулся, хмурясь от холодящего кровь ощущения, что где-то все же сболтнул лишнее… что было на него совсем не похоже. Вот не помнит он, что называл свою фамилию ночью… и вообще… зачем? В его нынешнем положении это особенно ни к чему.

– Дунька, значит… ну-ну…

– Не нукай, паря, не запряг ишшо… а хоть и Дунькой Беспортошной кликай, коли хошь… главное – чтобы нравилась безумно… Неужто и вправду имени не смог запомнить? Али не пожелали, господин хороший? Быстро у вас, муж-чин, я гляжу, память отшибает, за одну ночь, экий право… легкомысленный молодой человек оказались… но, конечно, весьма приятный… чего не отнять, того не отнять. В «Триумфе», не далее как вчера вечерком, вместе синематограф смотрели… обнявшись… душа в душу… и чего только мне на ушко не шептал в темноте, чего только не обещал… змий подколодный… Так это, миленький, как все же насчет оплаты? Обещания выполнять полагается, ваши благородия… а то сколько можно дурак-дураком валяться на чужих постелях, да расспросы производить, будто в полицейском участке? А ну гони-ка два рубля по-быстрому или квартального Гаврилу Степаныча кликнуть? Он тебе, немчура плешивая, враз объяснит диспозицию на местности…

Австрийский военнопленный флегматично затянулся слабенькой дамской папироской, лежал, не отвечая. Вдруг рассмеялся, указав на угол с иконой.

– Боженьку своего, зачем мордой к стенке отвернула? Чтобы лишнего не увидел?

– Само собой разумеется, а как иначе? Небось, накажет за грехи наши тяжкие… я есть девушка скромная, богобоязненная…

– Старая песня… можешь зря не хныкать. Постой-ка… богобоязненная… а Дунькину рощу, случаем, не в твою ли честь назвали? Ха-ха-ха! Там ведь, говорят, до войны публичный дом был?

Дунька презрительно сплюнула.

– А хотя бы и так, что с того? В доме том, на Волчьей Гриве, поблизости от полковых солдатских казарм я уже в «мамках» над девками состояла. А вот в Питере, гостинице «Европа» – да, накурулесила вдосталь, приятно вспомнить, товарищ! Да что сердце напрасно рвать – прикрыли в начале войны барнаульские гласные, черт бы их побрал всех разом, наш доходный домик в роще имени меня, красивой такой, чтобы мы, русские девушки, не достались врагу, то бишь, вам, австро-германским пленным басурманам ни за какие деньги, за два рубля так особенно… Пострадали мы из-за вас, гадов недобитых, в материальном плане страшно… Нынче в доме нашем театральная коммуна организовалась, номера сдаем заезжим, самовар кипятим за пятачок, а я, стало быть, тоже теперь… актриса…