Владимир Бородин - Корзина полная персиков в разгар Игры

– У худой птицы худые и песни, – философски заметил Кунаковсков.

За ужином Олсуфьев рассказал о полковнике Гернгроссе, которого именовал Янгрошем, так, что Глеб поначалу и не понял о ком речь. Бравый полковник быстро стал любимцем уральцев, звавших его «наш Янгрош», особенно после того, как уважил просьбу уральцев не называть их по номерам и прекратил подобные новые веяния. После ужина казаки разбрелись по дальним концам лагеря, предупредив и рабочих. Одного из них, вызывающего хоть какое-то у них доверие – в солдатах служил, поставили на четвёртый угол лагеря, у протоки, откуда меньше всего ожидали нападение. Крепкий сон Охотина Второго, в котором он видел ту самую столичную зеленоокую диву был грубо прерван треском выстрелов и криками. Глеб сжал в руках новенький карабин Маузера, но не понимал, куда надо стрелять, боясь попасть в своих. При отблесках ещё теплящихся углей костра было лишь видно вскакивающих со своих лежанок артельщиков. Внезапно, прямо перед Глебом, возник силуэт бегущего с развивающейся косой, а когда он повернулся лицом к Охотину, оказалось, что это вообще не человек, а чудовище. Луна озарила жуткую маску с оскалом вепря и рогами вола. Из леса уже доносился жуткий вой, словно волчья стая окружала лагерь. Глеб припадает на колено и разряжает карабин почти в упор прямо в отвратительную харю, силуэт падает, как подкошенный, крики усиливаются. Глеб палит из скорострельного карабина в пригнувшиеся силуэты в масках с огромными топорами, кладёт пули густо и косит их одного за другим. За спиной его крики о помощи и пощаде, он разворачивается и видит избиваемых артельщиков. Какой-то монстр в огромных прыжках, сеет вокруг себя смерть саблей и револьвером, паля и рубя едва проснувшихся людей. Только кучность боя «маузера» позволяет поймать прыгучее чудовище в плен густо посылаемых пуль. Какой-то момент внезапности атаки упущен и бандиты уже бегут спасаться в лес. Перекрёстный огонь метких казаков, едва улавливающих в темноте силуэты стремительно двигающихся фигур в прицел винтовок, а чаще – на слух, совершают всё новые опустошения в рядах хунхузов. Через какие-то секунды всё кончено и вновь наступает резкая тишина предгорной ночи, нарушаемая шумом речки и стонами раненых. Кто-то подбрасывает дров изголодавшимся углям, и костёр вспыхивает с новой силой, озаряя содеянное. Глеб с ужасом видит первого в его жизни человека, убитого им. Того самого, что появился первым, в гнусной размалёванной красными тонами, или пропитанной уже кровью, рогатой маске. Охотин сдирает с него маску и видит совсем не страшное лицо пожилого, уставшего от жизни кули, с длинной грязной косой.

– Вот они, живодёры, набили Вы их изрядно, Глеб Гордеич, уважили Вы нас своею маузерой, – раздался голос Олсуфьева, передёргивающего затвор винтовки.

Казаки волокли прямо по траве нескольких убитых и раненных китайцев, схватив их за косы.

– Дык мы ж постаралися. Косачи прямо на нашу засаду и нарвались! – совершенно обыденным ровным тоном приговаривал Смоленко.

– Смотрите, среди них есть раненные, так же нельзя, за косу! Перевязать надо! – нервно вскричал Глеб.

– А тем, что живы ещё косы-то и пообрубаем, – усмехнулся Кунаковсков, – ишь, в хари вырядились, идолы прокажённые!

Глеб уже слышал из их рассказов, что без косы для манзы нет дороги в рай. Отрубить косу перед смертью – хуже наказания нет. Часто косы их фальшивые, но это не имеет значение.

– Пленным положено оказывать помощь, Смоленко! – строго сказал Глеб, не оправившийся от шока первой крови.

– Окажем. Больно шибко Вы жалостливы для своих-то лет, – вяло бросил кубанец, – Дык токмо души-то у них, косоглазых собакоедов нэма, пар один…

– Так не надо, грех так про душу говорить, Смоленко, – строго сказал Охотин, – Нет, негоже так. Вот, тебя взять: говядину бы рад мять. Чем корова хуже собаки?

– Собака це друг человека… А что за язык такой? Сущая грамота китайская.

– А вот у индусов, корова – животное священное. Закланию не подлежит. Строже, чем конина у православных! Так, что это, брат, смотря с какой стороны посмотреть. А другие народы и обычаи их тоже уважать надо, – помолчал и добавил, – Как, впрочем, и всех животных, тварь Божию. У буддистов настоящих грех любую тварь убивать без явной нужды.

– Если б не наш Кунаковсков, лежать б нам всем со вШпоротыми животами на этом самом месте, – проговорил вдруг Олсуфьев, – Нам ещё повезло, что эта шайка вооружена плохо.

На немое удивление Глеба ответил Смоленко на своём невообразимом суржике 99:

– Дык ежели б ентот лесовик не услыхал бы своими волчьими уХами хруст валежника во время, не подал б нам сиХналу…

Казаки раскладывали убитых, снимая с них тяжёлые ленты с патронами, подсчитывая их потери, прикидывая сколько было нападавших и сколько ушло живыми, были ли среди них раненые, хвастались кто скольких подстрелил. Они были уверены, что после такого урока бандиты больше не сунутся. Оказалось, что самые крупные топоры хунхузов были бутафорскими и служили для устрашения – известный приём краснобородых. Напуганные артельщики перевязывали троих раненых револьверными пулями и готовились отпевать двоих с расколотыми топорами и саблями, черепами. По подсчётам казаков в банде было не меньше двадцати нападавших «Зуб даю – за два десятка их было!» Троих из нападавших уложил насмерть «маузер» Глеба, троих тяжело ранил, а казаки перебили ещё пятерых и ранили как минимум шесть. Наконец, Глеб начал сам перевязывать истекавших кровью хунхузов. Казаки крепко связали легкораненых и заявили, что им необходимо поспать и, будучи уверенными, что никто из рабочих не сомкнёт глаз остаток ночи от страха, тут же забылись сном младенцев. Остаток холодной ночи Охотин провёл у костра, не смыкая глаз от возбуждения. С рассветом он горячо помолился и, наконец, успокоился. Только утром заметили, что проводник-манза, прикреплённый к артельщикам как подсобный рабочий исчез. Казаки были уверены, что «тот манза» и был наводчиком. Глеб, на всякий случай, пересчитал мелкие плитки серебра, перелитые из двухпудовых серебряных болванок, которые были выданы ему в Москве в качестве универсальной валюты на Дальнем Востоке. Раненных хунхузов оставили на месте бивака, развязав «лёгких», от которых Глеб ожидал помощи «тяжёлым», ну а свои раненые, к счастью, оказались способными продолжать путь. Лишь казаки могли предугадать участь оставленных тяжелораненных краснобородых. Их животы были вспороты «лёгкими», едва последний артельщик отошёл от места лагеря саженей на пятьдесят. Уцелевшим в плену хунхузам было бы несдобровать, при встрече с остатком банды, и они поспешили скрыться по следам артельщиков в сторону Харбина.