Гарриет Бичер-Стоу - Агнес из Сорренто. Впервые на русском!

Было всё ещё темно, когда она уже стояла на коленях перед решёткой исповедальни в церкви Сорренто. Внутри кабинки сидел человек, который сыграет свою роль в нашей истории, поэтому мы обязаны представить его читателю.

Падре Франческо прибыл в Сорренто лишь год назад, назначенный на должность аббата в местный монастырь капуцинов. Эта должность подразумевала также духовную заботу обо всём приходе, и он с большим рвением принялся за работу. Со своей стороны, приход обнаружил в нём совершенно другого человека, чем толстый и весёлый брат Джироламо, место которого он занял. Вышеупомянутый брат был одним из многих провинциальных священников, чей интеллект ни в чём не превосходит остальных крестьян. Добродушный и весёлый, он любил хорошо поесть и выпить, послушать что-нибудь новенькое и поделиться сплетнями; он знал, как разделять радости и скорби простого народа и пользовался всеобщей любовью, не требуя от людей непосильных духовных подвигов.

Достаточно было одного взгляда на отца Франческо, чтобы увидеть в нём полную противоположность брату Джироламо. Внешность и манеры выдавали в нём благородное происхождение, и даже монашеский наряд не мог этого утаить. Его личность, его прошлое, его титул и состояние – всё это было похоронено за стенами монастыря, в могиле забвения, через которую обязан пройти каждый, принимающий новое имя из списка святых. Отныне он не знает мира, и мир не знает его.

Представьте себе человека лет тридцати – сорока, с правильным, хорошо развитым черепом и теми утонченными чертами лица, какие встречаются как на древнеримских бюстах и монетах, так и на улицах современного Рима. Впалые щёки; большие, тёмные меланхолические глаза. Их беспокойное задумчивое выражение выдаёт суровость духа, который, хотя и покоится в могиле, но так и не нашёл покоя. Длинные, тонкие ладони истощены и бескровны; они нервно сжимают эбонитовые чётки и серебряный крестик – единственные предметы роскоши, которые украшают ветхую монашескую робу.

Портрет этого человека, если бы он был нарисован и выставлен в одной из галерей, несомненно, привлёк бы внимание любого думающего человека и внушил бы уверенность, что за этой меланхоличной фигурой скрывается история бурной жизни, какими богата средневековая Италия.

Он слушал исповедь Эльси с естественным превосходством светского человека, который разбирается в жизни, но и с глубоким вниманием, которое выдавало в нём какой-то личный интерес к излагаемому делу. То и дело он беспокойно двигался в своём кресле и прерывал рассказчицу вопросами о подробностях. Его отрывистый резкий голос эхом разносился по тёмной пустой церкви и казался почти загробным.

Когда исповедь была закончена, он вышел из кабины и сказал Эльси на прощание:

– Дочь моя, ты хорошо сделала, что пришла. Орудия сатаны в наши грешные времена искусны и разнообразны, и блюстителям овец Господних не следует спать. Вскорости я призову и испытаю ребёнка, а до того времени я одобряю путь, который ты избрала для неё.

Непривычно было видеть, с каким страхом и благоговением стояла перед этим человеком Эльси, всегда такая бойкая и уверенная в себе. Падре Франческо внушал её почтение скорее своим светским, чем духовным превосходством.

Она давно уже покинула церковь, а капуцин по-прежнему стоял, глубоко задумавшись. Чтобы понять его размышления, нам придётся приоткрыть завесу тайны над его историей.

Внешность и манеры отца Франческо не обманывали: он действительно происходил из очень известного дома Флоренции. Его характер древние авторы определили бы словом «страстный». Казалось, он был обречён на вечные поиски покоя, которого ему не суждено было найти. Ни в чём не зная меры, он рано познал славу, войну и влечение, ошибочно называемое любовью; без удержу потакал своим бесчисленным прихотям и превзошёл в этом даже своих товарищей.

Но в это время волна религиозного чувства – в наше время её назвали бы пробуждением – прокатилась по Флоренции, и в числе других он тоже оказался подхвачен ею. Вместе с толпами итальянцев, он стал одним из слушателей пылкого доминиканского монаха, Джероламо Савонаролы; и там, среди толпы, которая дрожала, плакала и била себя в грудь, тоже почувствовал небесный призыв.

Старая жизнь умерла, зародилась новая.

Современные сдержанность и благоразумие не позволяют даже представить себя всей мощи религиозного пробуждения среди людей столь горячих и падких на впечатления, как итальянцы. Огонь духовного подъёма как ураган нёсся по стране, сметая всё на своём пути. В пылу раскаяния люди опустошали собственные дома, избавляясь от развратных картин, языческих книг, сомнительных скульптур и множества других источников искушения, и сжигали их на городских площадях. Художники, обвиняемые в творении неприличных произведений, бросали в костёр свои кисти и палитры и уходили в монастыри, откуда начинался их путь к возвышенному религиозному искусству. Подобного массового обращения не было в Италии со времён Франциска Ассизского.

В наши дни обращение человека влечёт за собою скорее внутренние изменения, чем внешние; но жизнь людей в Средневековье по сути своей была глубоко символична и всегда требовала внешних доказательств.

Беспутный молодой Лоренцо Сфорца покинул этот мир тоже глубоко символично. Он составил завещание и распорядился всем своим земным имуществом, а затем, собрав друзей, попрощался с ними, как прощаются умирающие. Братья из ордена Милосердия, одетые в траурные рясы, облачили его в саван и положили его в гроб, а затем вынесли из роскошного имения с зажженными свечами, под звуки заунывных песен. Гроб внесли в семейный склеп Сфорца и оставили: «покойнику» предстояло провести там – в полной темноте и одиночестве – всю ночь.

На следующее утро его, почти лишившегося чувств, перенесли в соседний монастырь. Соблюдая суровые правила ордена, несколько последующих недель он провёл в уединении и молитве, полностью изолированный от всех людей, кроме своего наставника.

Трудно даже представить, какой отпечаток вся эта процедура оставила на бурном и чувствительном темпераменте молодого человека; точно известно одно: в процессе подготовительного этапа некто под именем Лоренцо Сфорца исчез; миру явился утомлённый и истощённый отец Франческо. Лицо этого нового монаха было испещрено морщинами, глаза впали, как у человека, который познал тайну загробного мира. Достигнув священнического сана, он добровольно вызывался принять служение, находившееся как можно дальше от родных мест, чтобы даже в этом разорвать связь с прошлым; а затем посвятил всю свою энергию пробуждению ленивых монахов своего ордена и невежественных крестьян.