Кристофер Гортнер - Великая актриса. Роман о Саре Бернар

– Правильно говорить «мой пес» . – Она вздохнула. – Вероятно, время пока не подходящее. Я сейчас так занята… Могу предложить вам больше, чтобы вы подержали ее у себя еще год…

Няня замерла на месте, оглянувшись с хорошо знакомой мне решимостью:

– А для меня время как раз что надо. Я старею. Буду продавать дом и перееду в город к сыну. Вы заберете девочку сегодня, как мы и договаривались. Сумка уже собрана.

Я стояла, не шевелясь и держа руку на рваных ушах Питу, слушала слова няни Юбер и не могла поверить. После стольких лет моя мать явилась, чтобы забрать меня?! Не успев подумать хорошенько, я выпалила:

– Но я не могу уехать! А что будет с Питу?

Собака заскулила. Мать взглянула на меня своими голубыми глазами:

– Твой Питу? Не думаешь ли ты, что я возьму в Париж и твою шавку?

В Париж?

Сердце у меня застучало.

– Но я… я не могу оставить его!

Мой лепет мать не услышала, она уже снова повернулась к няне.

На лице моей кормилицы отображалось болезненное напряжение, пока она внимала приглушенному голосу матери. Потом няня покачала головой, и я разобрала ее слова:

– Нет. Это невозможно. В доме моего сына нет места для нее. Или вы заберете девочку с собой сегодня, или она отправится в приют. Я больше за нее не в ответе.

Глаза мои вдруг защипало от слез. По горлу стремительно поднимался плач, но тут няня посмотрела на меня и тихо сказала:

– Ромашка, ты должна поехать со своей maman. Я позабочусь, чтобы Питу нашел себе новый дом, не беспокойся. А теперь умойся и возьми свою сумку. Мадемуазель Бернар ждет, а путь до Парижа неблизкий.

Я не могла сдвинуться с места. Мой дом был здесь – вот этот коттедж, пропахший чесночной похлебкой, с узкими темными комнатами, моей няней и моим Питу. Зачем мне ехать в Париж и жить там с этой расфуфыренной чужой женщиной, которую я совсем не знала?

– Нет! – заявила я и, когда няня потемнела лицом, добавила: – Я не поеду.

Кормилица угрожающе протянула вперед руку:

– Мне принести прут?

Тонкая ветка боярышника, от которой вспухала кожа на ягодицах, была одной из немногих вещей, вселявших в меня страх. Няня использовала ее всего раз, когда я, замечтавшись, протопала вместе с Питу по ее грядке с кориандром. После знакомства с этой розгой я не могла сидеть целую неделю.

– Иди сейчас же! – приказала няня. – Умойся и возьми свои вещи.

Мать отступила в сторону, когда я штормовым ветром пронеслась мимо нее в дом вместе с Питу. В своей маленькой комнате с узкой постелью и покосившимся столиком я нашла полотняную сумку, куда были уложены мой небогатый гардероб и тряпичная кукла, давно уже мной заброшенная. Мое единственное красивое платье няня оставила на кровати. Я надевала его только по воскресеньям, когда мы ходили на мессу в город. Сейчас, глядя на него, я замерла. Не поеду! Как же я оставлю моего Питу! Я сбегу, возьму его и эту сумку…

Резкий свист няни с террасы заставил пса кинуться к ней. Я вскрикнула и бросилась за ним, но в дверях мне преградила путь мать.

– Не забудь умыться, – сказала она. – Я здесь больше ни на минуту не останусь.

– Maman, прошу вас. – Я боролась с приступом паники. – Питу. Я не могу бросить его здесь, если няня продает дом и…

Мать подняла руку, заставляя меня умолкнуть:

– Делай, что тебе велено.

Питу отчаянно залаял, как только я влезла в экипаж. Отодвинув занавеску на окошке в дверце, я уставилась на дом, ошеломленная наплывом чувств. Няня Юбер стояла на пороге и держала мою собаку за шкирку. Пес пытался вырваться, чтобы последовать за мной. У меня брызнули слезы. Экипаж двинулся; резкий щелчок хлыста возницы над спинами лошадей прострелил мне уши.

Через несколько минут коттедж остался позади, и экипаж тряско покатился по грунтовой дороге. Мать сидела напротив и молчала. Она не произносила ни слова так долго, что слезы высохли у меня на щеках. Чем дольше она молчала, тем сильнее я съеживалась под ее неодобрительным взглядом. Наконец мать заговорила:

– Я не привыкла, чтобы под ногами болтался ребенок. Я очень занятая женщина, и у меня нет ни времени, ни терпения на всякие выходки. Ты должна уважать мои дела. Понятно? Всегда. Если не будешь слушаться, я найду, куда тебя пристроить.

– Да, maman, – прошептала я.

В горле стоял ком. Я была слишком напугана, чтобы проявлять непослушание. Упоминание о приюте уже прозвучало. Я не сомневалась, что эта женщина вполне способна меня туда отправить.

– И не называй меня maman на людях, – добавила она, брезгливо отряхивая платье рукой в перчатке. – Друзья зовут меня Жюли. Можешь обращаться ко мне по имени или мадемуазель Жюли, если тебе так больше нравится.

– Да, мадемуазель Жюли.

Она одарила меня ледяной улыбкой, вновь окинув с головы до ног колким взглядом. Я с трудом влезла в свою единственную пару приличных туфель, маленькую пелерину и капор. Все эти вещи мать привезла в прошлый раз, и теперь они явно были мне маловаты. Туфли давили на пальцы. Я подергивала ступнями – так хотелось скинуть обувку – и размышляла, нельзя ли как-нибудь выскочить из экипажа и вернуться в коттедж. Однако, даже представляя себе изумление матери, я понимала, что она поймает меня и станет только хуже.

– Перестань ёрзать! – Достав из сумки веер, Жюли принялась обмахиваться. – Просто не верится, неужели эта крестьянка ничему тебя не научила? У тебя манеры дикарки. – Она немного помолчала. – Полагаю, ни читать, ни писать ты не умеешь?

– Нет, мадемуазель Жюли. – Я была крайне несчастна.

Эта женщина не только увезла меня из дома и вынудила бросить собаку, она к тому же не испытывала ко мне ни капли симпатии. Ее желание иметь меня рядом с собой не превышало моего желания жить с ней.

– Тогда, полагаю, придется нам заняться еще и этим. – Она вздохнула, а затем, глядя в окно, задумчиво произнесла, будто рассуждала сама с собой: – Безграмотная. Лишенная каких-либо навыков общения, которые сделали бы ее привлекательной. Смею сказать, никто не поверит, что это моя дочь.

Через три дня мы прибыли в Париж. Всю дорогу, как только мать отворачивалась, я плакала, уткнувшись носом в рукав. И когда добрались до города, слез уже не осталось, а я была уверена, что счастья мне больше не видать.

Париж ошеломил – столько шума от грохочущих экипажей и кричащих людей. В то же время город показался мне бесцветным – сплошная серость, бесчинство дымного неба и вымощенных камнем улиц. Он пах сырым бельем и навозом и походил на старого дракона, по длинным когтям которого лениво течет река. Вспомнив зеленые леса и поля Бретани, где у меня были укромные уголки, я едва вновь не расплакалась. Увижу ли я когда-нибудь еще свое любимое дерево?

Экипаж остановился, и Жюли объявила:

– Это улица Прованс.