Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

Сыр и лепешки остались нетронутыми на столе. Равно как и недопитый виноградный сок, который чуть-чуть тронула затхловатая бродь. И Сосо неожиданно увидел глаза матери. Они повлажнели от чего-то нахлынувшего изнутри. Но это не были слезы. А что-то явно другое, и их тронула поволока, что-то такое влекуще-зовущее, что он вдруг увидел ее совсем молодой, когда она вынашивала его покойных братьев и еще не была ущемлена позором слышать о себе разные гадости.

– А за что убили Лермонтова? – вдруг поинтересовалась она.

– Это случилось на дуэли, – ответил Странник.

– Я знаю, – кивнула она в такт своим словам. – Я спрашиваю, за что его так?

– Он оскорбил офицера…

У Сосо чуть подвыструнилась спина. В солдатских казармах в свое время стояли казаки, и один из них, при каких-то уж особо залихватских усах, часто приходил к отцу, и тот, чиня ему сапоги, говорил, что обутка на нем, что называется, горит.

Звали казака Степан. Кажется, он был урядником или что-то в этом роде. Во всяком случае не совсем рядовым, потому более младшие чины тянулись перед ним, как перед большим начальником.

Так вот этот Степан иногда приходил и не по чеботарному делу. Особенно в какой-либо праздник. Тогда он приносил бутылку фабричной водки. Зубами срывал с нее пробку. После этого, заткнув горлышко большим пальцем, переворачивал вверх дном и долго смотрел, как бульбится «сатанитское зелье», как звала все, что продается в магазине, мать, и, поставив бутылку на дно, глубокомысленно изрекал:

– Хоть положи, хоть поставь, а везде одна стать. Не сосквалыжишься, так просто налижишься. И наливал себе первым.

Он словно пробовал, не отравлена ли водка, и когда понимал, что выжил после первого глотка, вопрошал Бесо:

– Ну что, может, пригубишь?

А тот уже исходил слюной и сучил ногами.

И еще одна страннота водилась за Степаном. Он сроду не позволял допивать водку до основания. Последних несколько глотков казак выплескивал за окно, говоря:

– Откуда пришла, туда пусть и уйдет.

И садился на поставленную на бок бутылку и – задницей – катал ее по табуретке до тех пор, пока та не оказывалась на полу и он забывал, что она именно там.

В среднем, или чуть более того, подпитии Степан начинал петь. И одна из песен была как раз о том, что казак оскорбил офицера и за это ему предстоит ответить перед суровым судом какой-то там чести.

И хотя, в общем-то, Сосо был на стороне казака. Все же у того было некое оправдание, потому как он был явно послуживший, а офицер совсем мальчишка, тем не менее дисциплина прежде всего, без нее не бывает армии. Потому он, как и тогда, сейчас выструнился спиной, словно ему тоже надо выходить на дуэль и отстаивать свою честь.

– Мужчины всегда найдут себе причину, чтобы подставить лоб под пулю, – тем временем сказала Кэтэ. – Вон Пушкина тоже из-за женщины извели.

– Там другое дело, – не согласился пришелец. – Говорят, интриги большую роль сыграли.

– Интриги… – проворчала мать. – С жиру все это. Если бы настоящая работа у каждого была, то рад месту был бы. А то так и ищут приключений на свою биографию.

Сосо остро глянул на мать. Именно так говорит Яков Эгнаташвили. И вообще многое она перенимает у этих евреев. Особенно у Ханы. Того гляди, и картавить начнет, как та, или зельево пахнуть чесноком.

Сейчас же Сосо не сводил взора с матери. Она так и сидела с завлажненными глазами, устремленная в какую-то свою думу. И он хотел угадать, о чем же именно она теперь размышляет. Может, о непутевости того же Пушкина, о которой столько всего понаговорено, или о судьбе Лермонтова, сжегшего себя ни за что ни про что из-за неосторожного, но ставшего роковым слова.

Сосо давно уже заметил, что мать его не так проста, как о ней говорят и судят некоторые из соседей. Вот уж у кого у кого, а у нее наверняка душа работает и картины, о которых говорил Странник, возникают одна за другой. Вон как ярчеют и притухают ее глаза, когда она смотрит в одну точку.

И когда Сосо думал, что речь об отце за их столом больше не возобновится, Странник неожиданно сказал:

– Ну и воздали они ему там. Две недели синяки не отухали.

– Кто и где? – быстро спросила мать.

– Армяне. На заводе Адельханова.

За столом наступило молчание, и вдруг его неожиданно разрубил вопрос пришельца, с которым он обратился к Сосо:

– Ты бы постоял за своего отца?

Мать глянула на Сосо остро, словно сбрила ответ раньше, чем он родился, потому тот произнес что-то далеко неопределенно, на что гость сказал:

– Он так и говорил – сын ему совсем чужой.

У Сосо взбугрились желваки. И ежели бы он считал себя за столом главным, то тут же вытурил бы из дома Странника. Но мать посушела взором и произнесла довольно жестко:

– Господь ему судья и защитник. Раз он распорядился, чтобы так произошло, стало быть, тому и быть.

И перекрестилась.

– Удивительная вы женщина, – сказал пришелец, неожиданно начав величать ее на «вы».

Сосо никогда не думал, что его может увлечь учеба. Все его друзья относились к занятиям, можно сказать, не очень серьезно.

Правда, Петр Капанадзе особо это не выпячивал. А другие даже говаривали:

– Зря мы время теряем, вот пошли бы по коммерческой части.

Сосо же рассуждал иначе:

– Я знаю, мать спит и видит меня священником. И, может, в конечном счете, я им и стану. Но ежели жизнь моя как-то переменится, я могу твердо сказать, что в духовном училище дурака не валял и ухватил то, что только мог.

Особенно его интересовало в ту пору все, что когда-то нарисовали о житие святых древние.

– Это все пришло не просто так, – говорил Беляев. – Им были видения. А так откуда бы были известны лики святых?

Беляев хорошо рисовал и потому, возвернувшись с поломничества на Кипр, привез из города Какопетрия рисунок фрески, изображающей «Воскрешение Лазаря».

Кто такой был Лазарь, Сосо уже знал. Ведал он, и как тот умер, был запеленут в белые одежды, положен в гроб. Но Спаситель после четырех дней пребывания Лазаря мертвым решил его воскресить. И на фреске как раз изображен тот самый миг, когда на лицах всех, что там находится, возникло столько недоумения и восторга, что невольно пробегают мурашки по телу.

И еще одно нравилось Сосо. Это пение в церковном хоре. Когда собственного голоса не слышишь. Кажется, просто продолжается твое дыхание и мелодия сама льется и по ней ладьями, вернее, стругами плывут те единственные слова, от которых сердце делается чище, а душа милосердней.

И еще.

Беляев надоумил его не просто читать Псалтырь без участия какой-то системы. А выбрать то, что необходимо, скажем, в обиходе. Например, если душу ест подавленность, то нужно отыскать тридцать третий псалом и там прочитать, лучше всего наедине и в полном покое, все, что там написано.