Анатолий Крикун - Жизнь прожить – не поле перейти. Книга 2. Война

Холодненький квасок остужал его изнутри и приводил в состояние неги. Упругое, мускулистое тело брата оценил и Василий:

– Эко, тебя братец, в солдатах то выковали, как нашего жеребчика!

– Попадешь ко мне в армии, я из тебя жеребца выкую и на подмётки сапог подковы набью, чтобы шибче бегал, -отшутился Степан.

– Мне армия ни к чему, мне и в деревне хорошо. Ты за меня солдатскую лямку оттянул, я при батюшке должен быть и не царя, а матушку беречь.

– Так то оно так, а что ежели война, то и матушка не спасёт. При нужде загребут и батюшки не спросят. Мне думаешь чего погоны подпрапорщика повесили. На Балканах за два года две войны отгрохотали. А если нас затронут- куда тебе деваться, кроме, как ко мне бежать. Я- то, тебя под защиту возьму – только три шкуры с тебя спущу, чтоб домой живым к матушке вернулся. Французы почему деньги царю ссужают на армию, чтобы русский штык их от немца берёг и не вспоминают что два Наполеона-императора два раза Россию разоряли. А тут ещё австрияки и турки на нас зуб точат- подзабыли как мы их бивали. И офицеры наши намёки шлют, что неспроста немец корабли на воду спускает и пушки новые льёт. Я, газет то поначитался и не верю, как ты, в жизнь спокойную. Покою нам не дадут. Сильными надо быть, чтоб в наш дом не сунулись. Может и бог даст, пронесёт, ежели мы в союзе и немец дуриком не попрёт. Полк на краю империи стоит рядом с немцем и австрийцем и отовсюду беда грянуть может. Командир мой присказку имеет: «На бога и царя надейся, а ус крути и шилом брейся» и никому спуску не даёт, напоминает, как японского микадо шапками закидали и кровью умылись и из Китая убрались, да еще пол —Сахалина, куда каторжников ссылали, отдали.

– Уж шибко грамотный ты стал братишка.

– Мне начальство предложение на сверхсрочную службу сделало остаться, и не мне одному. Чувствую, неспроста это.

– И что же ты думаешь?

– Вот меня и отпустили домой подумать и

посоветоваться. Жалованье хорошее предлагают и семью содержать и при себе иметь можно, и в офицеры, подучив, готовы ускоренно произвести. Что Василий посоветуешь?

– Мой совет твоей голове не указ, что пожелаешь, то и делай, а мне и здесь хорошо. Земли вдосталь, хозяйство крепкое, девицы на меня глаз косят и охоты бросать дело или в город подаваться нет. Да и знаю я, что от своей зазнобы у тебя намерений бежать нет и землю ты любишь не меньше меня.

На улице зазвенели колокольцы, заржала лошадь. Василий вышел в предбанник, высунул верхнюю часть туловища, озирая двор. Когда вернулся в баню, на вопрос Степана: -Кого там бог прислал, -только хитро улыбнулся и уложил брата на полок. Так поддал пару ковшом дубового настоя, что жара обожгла уши и спину и плечи. У Степана перехватило дыхание, но он перетерпел эту муку, но, когда брат дважды ожег его спину веником, сполз на пол.

– Видать отвык ты от настоящей бани, – подытожил купание Василий.

– Считай три годочка такого пару не видывал.

– Отдышись, а потом опять залазь.

Потом Василий, помахивая широким веником над спиной и задом Степана, погнал пот крупными каплями на полок. Веник мягко прошёлся от ступней до шеи и потом все сильнее и сильнее стал обжигать тело, оставляя на нем

красноватые следы.

– Это тебе, братец, бой, чтоб помнил меня на службе и не звал туда.

Когда Василий, присев от жары, понял, что пора

прекратить эту экзекуцию, а Степан стоически выдержал это, тело мученика содрогнулось – ведро ледяной воды

обрушилось на него, пронзив словно тысяча иголок.

Василий хохотал от своей проказы, а Степана словно взрывом подбросило в воздух. Он ударился головой в потолок, соскакивая с полка и локтем угодил брату в

лицо. Хохот прекратился, а Василий растирал припухлость под глазом, что быстро окрашивалась в лиловый цвет.

– Вот так встретились!

Степан, ещё не видя результата столкновения, хотел в

шутку кулаком двинуть брата, но ощутив невероятную лёгкость в теле и, глянув на лицо Василия, расхохотался сам. Степан вспомнил как отец, ещё мальчишкой, хлестал его так от всяких болезней не слушая вопли матери и выгонял бегать по снегу, а сам валялся в сугробе. Василий заглянул в глаза брата, покрасневшие от банного духа, сообщил:

– Поспешай в штаны влезть! Данила со своим семейством

на тройке с бубенцами, как на свадьбу прикатил. И твоя краля с ним расфуфыренная, только что осталось губы накрасить и щёки напудрить как у городских барышень.

У Степана сердце застучало так, что было видно как мышцы ходят на груди. Заблестели глаза и по лицу расплылась улыбка. Успокаивая себя, Степан долго насухо обтирался полотенцем. Натянул порты от парадного мундира и чистую домашнюю рубаху, что оказалась узка в плечах и сунул ноги в тёплые валенки. Пригладил волосы рукой, потопал валенками на крыльце… В сенях глотнул из ковша воды со льдинками, остудившей грудь и

успокоившей бешеное сердцебиение.

Когда Степан вошёл в дом, стол уже был накрыт, пыхтел самовар и стояла корчага с квасом. Иных напитков,

что горячат кровь не предусматривалось. Мясо и пироги были на столе. Данила с Фёдором вели свой разговор за столом, а Алёна с Меланьей шушукались на скамье у печки о своём. Две девицы сидели у окна на скамье и смотрели на дверь. Степановы сестры, с новыми платками на плечах и с бирюзовыми сережками в ушах (когда только успели уши проколоть) прекратили разговор когда открылась дверь. Степан же глазами искал Марию, чьё появление оказалось таким скорым и неожиданным. Степан сам собирался с утра следующего дня наведаться в Боголюбовку. Он не знал, что сразу два гонца-доброхота известили Данилу и прикупили водки, на всякий случай, а потом объявился и Василий, спросил давно ли получали весточку от Степана и сообщил, что гвардеец прибыл в Черниговку в отпуск. Весть эта так поразила Марию, что она долго не могла сообразить, что теперь делать и, что это значит для неё. Отец с матерью захлопотали. Когда Данила сказал, что надо собираться к Драбкам в гости, Мария растерялась ещё больше. Долго рылась в своём сундуке, перебирая наряды; подошла к зеркалу, в очередной раз пеняя на припухлость и сравнивая себя с польской красавицей с открытки присланной Степаном на последнее Рождество. Сама себе она казалась противной. Сердечко выпрыгивало из груди, мысли путались в закружившейся голове и в сознании музыкой звучало:

– Милый! Приехал! Увижу!

Всю дорогу, сидя в санях, Мария ожидала эту встречу с нетерпением и робостью, хоть в последних письмах

Степан находил новые и ласковые слова, которые она не слышала от него в давно ушедших свиданиях. Услышав, как кто-то потопал валенками на крыльце и притворил дверь в сенях, Мария напряглась. Она сидела одиноко за печкой, что обжигала её спину, мяла в руках платочек, поправляла нервно то волосы, то кофточку. Услышав, как открывается дверь в горницу и Степан, с порога, громко поприветствовал гостей, девушка встрепенулась,