Игорь Корольков - Пришедшему – крест

Я огляделся вокруг. Храм блистал красотой, роскошью и величием. Мне вдруг представился посреди гулкого зала, на мраморном полу босой Христос, и я ужаснулся от мысли, что должен был бы подумать этот бедный проповедник, оказавшись в бесстыже богатом храме, воздвигнутом в его честь.

„…когда придет день суда, не спросится у нас, что читали мы, а спросится, что мы делали, не спросится, хорошо ли мы говорили, а спросится, по вере ли жили мы“ – эта простая мысль Фомы Кемпийского не дает мне покоя.

Достопочтеннейший Владыка, возлюбленный во Христе отец, мне кажется, я делаю что-то не так. Стыд не покидает меня, когда хожу среди сверкающего мрамора, золота и серебра. Мне стоит труда читать проповеди и смотреть в глаза прихожанам. Я подумываю о ските.

Ключарь перечитал письмо, вложил в конверт, заклеил и спрятал в кейс.

В средине апреля на Волхонке, у храма Христа Спасителя, появился нищий. На нем были обтрепанные джинсы, изношенные кроссовки, армейская куртка оливкового цвета. Сильно поседевшие волосы касались плеч. Усы и борода старили мужчину, но, если приглядеться, на вид ему было лет сорок. Единственное, что в новичке обращало на себя внимание, так это хлопчатобумажные перчатки с отрезанными «пальцами». Дни стояли теплые, и неуместность перчаток бросалась в глаза. Но мир нищих – особый мир. Они и летом могут носить пальто или валенки, их собственное тело служит им и вешалкой, и камерой хранения.

Мужчина остановился у калитки, через которую верующие шли к храму, вынул из полиэтиленового пакета картонную коробку, положил перед собой. Четверо нищих, уже стоявших здесь, недовольно посмотрели на пришедшего, но промолчали – он был моложе и сильнее их.

Вот-вот должны были зацвести вишни. Словно в благодарность за такую щедрость, все, что могло, блестело, сверкало, искрилось – мутная вода в Москве-реке, золотые купола церквей, битое стекло пивных бутылок у продуктовых ларьков, серебристые крылья очнувшихся мух…

Шедшие в храм редко подавали. Да и подавали исключительно мелочь. Мужчине в куртке почему-то бросали чаще других. Это раздражало нищих. Какое-то время они терпели, но около полудня, когда монеты скрыли дно коробки, женщина в коричневом демисезонном пальто с серым каракулевым воротником, изъеденным молью, и в войлочных ботинках на молнии, выждав, когда рядом не будет прихожан, голосом прокуренным и тяжелым крикнула новичку:

– Эй ты, патлатый! А не пошел бы ты отсюда куда-нибудь в другое место?!

Темно-синяя фетровая шляпа, похожая на треуголку, придавала женщине вид пирата, вышедшего в отставку по причине возрастной слабости. Как и на новичке, на ней были перчатки только не хлопчатобумажные, а шелковые, лоснящиеся, под цвет пальто.

Женщину поддержал хромой на костылях:

– Это наше место!

Остальные двое закудахтали, словно куры у просыпанного зерна:

– Да-да, уходи отсюда!

– Ишь, пристроился!

Мужчина в куртке растерянно посмотрел на агрессивных соседей.

– Разве здесь мало места? – удивился он.

– Да, мало! – отрезала женщина в коричневом пальто. – Иди вон туда!

Она указала на дальний угол площади.

– Но там прихожане не ходят, – возразил седой.

– Это уже твои проблемы! – сказал тот, что был на костылях.

Лоб хромого напоминал мелкую рябь на воде перед дождем. Морщины катились одна за другой и исчезали под грязной бейсболкой, повернутой козырьком назад. Борода у хромого была такой же, как у новичка, с сильной проседью, но гуще. На темном, давно не мытом лице блестели глаза, чистые и голубые. Вначале можно было подумать, что они случайно достались этому человеку – неухоженному, неопрятному, с гнусавым голосом и бранной речью. Но достаточно было задержать на них взгляд в минуты, когда хромой молчал, начинало казаться, что глаза – то единственное, что всегда принадлежало ему. В них таились воспоминания…

Опираясь на костыли так, что голова едва возвышалась над плечами, хромой стоял напротив пришельца, посягнувшего на его копеечный заработок, и готов был пустить в ход костыли. Он сделал бы это, но враг смотрел на него так пристально, что хромой не выдержал.

– Ты чего так смотришь?! – грозно прогундосил он.

– Кто ты? – отозвался пришелец.

– В смысле? – не понял хромой.

– Кто ты? – повторил новичок.

– Бомж…

– Кто ты был, когда тебе было хорошо?

Хромой растерянно посмотрел на седого. Вначале хотел ответить что-то дерзкое, но упустил момент, потому что память зацепила что-то очень далекое, давно не востребованное, радостное до головокружения. Он хотел что-то сказать, но в горло вкатился ком, отчего даже стало больно. Хромой испугался необычного состояния, кашлянул, еще больше разозлился на пришельца, замахнулся костылем, но затем опустил его.

– Так кто ты был, когда тебе было хорошо? – терпеливо переспросил седой.

Хромой молчал, словно не понимал, о чем его спрашивают.

– Как тебя зовут? – спросил новичок.

– Хромой.

– А как тебя звала мама?

– Чья?

– Твоя.

– Мама?

– Ну да.

– Мама… звала меня…

Бомж так неуклюже произнес слово «мама», что сам понял это и выкрикнул:

– Какое твое дело?!

Он хотел добавить любимое выражение «дерьмо собачье», но почему-то передумал, повернулся и снова встал у ограды.

– Я такой же, как вы, братья и сестры, – сказал мужчина в армейской куртке. – Почему же вы гоните меня?

– Это место занято! – сказала женщина в коричневом пальто.

– Но я же стою дальше вас всех, – возразил мужчина.

– А подают тебе чаще! – вырвалось у женщины с бельмом на левом глазу. Она была в плаще цвета аравийской пустыни и черных мужских ботинках на красных шнурках, оборванных в нескольких местах и связанных.

– Моя ли в том вина? – пожал плечами седой. – Прихожане сами решают, кому подать.

– Ты их чем-то приманиваешь! – воскликнул мужчина, чья правая рука была вывернута, а пальцы не гнулись.

– Чем же я их приманиваю? Стою смиренно и лишь уповаю на человеческую доброту!

– Почему же мне, калеке, подают меньше, чем тебе?! – возмутился хромой.

Новичок внимательно посмотрел в голубые глаза бомжа.

– Может быть, потому, что ты не калека? – сказал он.

Нищие в изумлении застыли.

– Да за такие слова!

Хромой снова замахнулся костылем.

– Ты можешь меня ударить, – сказал седой, – но от этого твоя ложь не перестанет быть ложью.

Мужчина опустил костыли.

– Кто тебе сказал? – прошептал он.

– Никто. Вот он, – седой указал на мужчину с вывернутой рукой, – действительно калека.

– Но как ты узнал? – растерянно повторил «хромой».