Игорь Корольков - Луна и пес

Кент смотрел на крыши домов. Крытые жестью, они вычерчивали замысловатые геометрические фигуры. То тянулись прямой линией, то замыкались в квадраты, то поворачивали под острым углом, сливаясь с другими фигурами, похожими на трапеции и прямоугольники… Потемневшая от времени оцинкованная жесть была под стать небу в эту осеннюю пору. Между заколоченными слуховыми окнами и давно не знавшими тепла дымоходами то здесь, то там, словно деревья, сбросившие листву, покачивались антенны. На крыше Генеральной прокуратуры антенн было особенно много. Казалось, они слушали едва уловимое движение облаков, плывших в этот ранний час над Москвой. По мере того, как поднималось еще невидимое солнце, облака наливались красным цветом, будто там кто-то давил помидоры.

«Было бы здорово, – подумал Кент, – пройтись по этим крышам. С одной стороны, ты в большом шумном городе, а с другой – в городе, в котором нет ни души. Можно было бы присесть у дымохода и ждать, когда ветер выдует остатки запаха сажи. Или завести знакомство с чердачным котом…»

Редакция была пуста. Пустовало и кафе на седьмом этаже, где сейчас сидел Кент, вытянув ноги и сунув руки в карманы брюк. Хотелось так сидеть долго, может быть, всю жизнь. Кент не мог объяснить, почему ему здесь хорошо. Возможно, потому что унылое ноябрьское небо, упавшее на пустынные крыши, пыталось ему что-то сообщить. Что он забыл или еще не знал.

В коридоре за углом натужно засвистел пылесос. Спустя несколько минут появилась уборщица в синем халате. Она энергично водила щеткой по паласу, словно соревновалась в керлинге. Заметив Кента, кивком поздоровалась. Кент ответил тем же.

«Если они узнают, что я сижу здесь по утрам, – подумал Кент, – пришлют свою уборщицу. А может, уже прислали?»

Когда пылесос завизжал за спиной, Кенту захотелось развернуться, но он этого не сделал – легкое облако дешевых цветочных духов накрыло его. Он узнал этот запах. Тетя Таня, мамина сестра, носила красивые платья из шифона. Под платье подкладывала ватные подушечки, отчего ее плечи выглядели приподнятыми и угловатыми. От нее пахло замечательными духами. Когда тетя уехала в Ленинград, этот запах еще долго держался в квартире, особенно в подушке, на которой она спала. Кент не знал названия духов, но помнил флакон, в котором они хранились. Это была бутылочка в виде грозди винограда. Знакомый запах успокоил его.

В лифтовой шахте щелкнуло, моторы загудели, кабина поползла вниз – первые сотрудники пришли на работу. Кент нехотя поднялся. В кафе через дорогу заказал яичницу. Вместе с яичницей официантка положила на столик свежую газету. Кент пробежался по заголовкам. На второй полосе внизу наткнулся на крохотную заметку под названием «Странная смерть». «В Санкт-Петербурге, – читал он, – на сорок третьем году жизни скончался известный в городе бизнесмен, глава охранного предприятия Руслан Жигарь. Его фирма занималась охраной вип-персон. Жигарь умер от неизвестной болезни».

Кент перечитал заметку. Затем еще раз. Последняя фраза удивила его. Что значит «умер от неизвестной болезни»? Разве сейчас есть неизвестные болезни?

Кент съел яичницу, не чувствуя вкуса. Отхлебнул кофе, еще раз прочитал последнюю фразу. Дома в письменном столе лежала зеленая папка с документом, который он должен был сжечь. В документе упоминалась фамилия Жигаря. Кент не выполнил распоряжение заместителя главного редактора и теперь размышлял – хорошо это или плохо.

Стада машин очумело неслись по Тверской. Они казались хищниками, почуявшими дичь. На тротуаре ближе к проезжей части, опустив непокрытую голову, на коленях стоял нищий. Вся его поза выражала скорбь и смирение. Нищий был лет тридцати. Чем дольше Кент смотрел на него, тем большим сочувствием к нему проникался. Черные кудри шевелил еще не злой ветер. Где его дом? Где семья? Что он будет делать, когда выпадет снег?

Кент заплатил за завтрак, бросил сотенную купюру нищему, двинулся по Тверскому бульвару вниз. Он плелся в глубокой задумчивости, автоматически обходя людей и столбы. У МХАТа остановился, поднялся по ступенькам, перечитал репертуар театра. У витрин ТАСС снова остановился. На фотографии похожий на колобка Хрущев в окружении политических деятелей, уже мало кому известных, кого-то приветствовал шляпой. Неожиданно Кент почувствовал беспокойство. Попытался отогнать его, сосредоточившись на снимках, но тревожное чувство, словно наэлектризованный листик бумаги, не отлипало от него. Как ни странно, оно не было связано с размышлениями о смерти Жигаря, о котором он все время думал. Оно было связано с чем-то другим, но с чем именно, Кент понять не мог. Вот он зашел в кафе. Заказал завтрак. Наткнулся на заметку о Жигаре… Расплатился с официанткой. Подошел к нищему. Вынул бумажник. Бросил деньги. Мужчина поднял голову, их глаза встретились… Именно этот взгляд и рождал чувство тревоги: мужчина знал его.

Заложив руки за спину, Кент побрел в сторону Волхонки. Спустя полчаса поднялся по гранитным ступеням Музея изобразительных искусств. Оставив в гардеробе куртку, вошел в Итальянский дворик, мельком взглянул на гигантскую фигуру Давида, через портал Фрайбергского собора направился в зал средневековой живописи. Шаги звучали, как выстрелы, от которых, казалось, вздрагивали на картинах задремавшие пастухи. Кент проходил из зала в зал, словно шел по дому, в котором жил. Когда-то, когда был безработным, бродил по развалинам Рима, по голландским равнинам, вглядывался в лица стариков и старух, стертых с поверхности земли… Исчезнувший мир снисходительно смотрел на него, отчего сознание собственной значимости, которое взращивал в себе, теряло опору и рассыпалось. Вместо этого появлялось что-то иное, что и объяснить-то было невозможно. Из шершавых мазков, положенных на полотно столетия назад, из беспечных движений, пойманных этими мазками, из зыбкой игры света и тени над пылящими стадами в нем просыпалось сладкое чувство близости со всем, что смело Время. Он начал видеть себя со стороны – такого же случайного и неприкаянного, как те, в чьи глаза всматривался. Это делало его небрежным по отношению к собственной судьбе.

Кент шел, предвкушая. Еще один зал! Еще несколько шагов! Наконец, у картины в роскошной багетовой раме остановился. Две трети картины занимало небо. У края дороги, освещенной скупым солнцем, едва пробивавшимся сквозь кипящие облака, сидели двое, а один стоял. Дорога вела в городок под черепичными крышами, в центре высилась колокольня. За городком светилось море.