Игорь Корольков - Луна и пес

– Не переживай, убивают не всех, – заметил Верасок.

– А только тех, кто все снует, – добавил Васильев, не став договаривать до конца матерное четверостишие Губермана.

– Что ты по этому поводу думаешь, Кент?

Деев пытался нанизать на вилку тонкую полоску лука.

– Я думаю, в этой стране вредно жить, – сказал Кент.

Бутылка водки закончилась быстро. Взяли вторую.

Вторую пили молча.

– Кто-нибудь на работу идет? – спросил Васильев, когда компания вышла на улицу. Оказалось, в редакцию нужно только ему.

Васильев остановил такси, перед тем как плюхнуться на переднее сиденье, обернулся.

– Кент, – сказал он, – я бы не хотел, чтобы ты оказался следующим.

Не зная, как отреагировать на эти слова, Кент взмахнул рукой и улыбнулся.

Придя домой, Кент принял ванну, заварил крепкий черный чай, включил телевизор. Диктор сообщил, что в Москве во время пожара на складе лакокрасочных изделий сгорели четверо рабочих, а в Новосибирске школьницы забили насмерть одноклассницу. Кент выключил телевизор.

Замок в двери щелкнул. Мальчишка двенадцати лет сбросил с плеча ранец. Кент вышел в коридор.

– Как успехи?

– Тысяча.

– Замечания были?

– Да. Когда плыву кролем, плохо работаю ногами. Мальчик тонкими ноздрями втянул воздух.

– Ты что, выпил? – спросил он.

– Я сегодня похоронил товарища, – сказал Кент.

– А, того, которого сбросили с крыши?

– Да.

– За что его?

– Не знаю.

– Ваших часто убивают.

– Это верно.

– А тебя не убьют?

– Нет.

– Почему?

– Я осторожный.

После ужина сели за шахматы. Игру разложили на кожаном диване, по цвету похожем на бурый осенний лист. В узком пространстве между окном и диваном на высокой индийской тумбочке стояла большая лампа с красным абажуром. Лампа тоже была сделана в Индии. Ее ножку словно воткнули в гроздь из красных стеклянных камешков, по форме напоминавшую ананас. Когда лампу включали, она вспыхивала сочным алым светом.

Шахматы были старые, с отбитыми мордами у коней.

– Давай разберем королевский гамбит, – предложил Кент. – Суть гамбита в том, чтобы пожертвовать фигурой или пешкой с целью получить преимущество в партии.

Кент играл белыми и сделал ход пешкой на две клетки от короля. Серафим сделал то же самое. Кент двинул на две клетки пешку от ладьи справа, подставив ее под бой черных. Серафим пешку съел.

– Это и есть гамбит, – сказал Кент.

– А какой в нем смысл? – спросил Серафим. – Моя пешка продвинулась дальше твоей.

– Но она без защиты. Она оторвана от своих и легко может погибнуть. Я не буду ее есть. Она мне пока не мешает. Я выведу или, как ты говоришь, активирую коня. После этого двину еще одну пешку, а две пешки рядом получат контроль над центром.

Кент украдкой смотрел на сына. Нежная кожа, быстрый взгляд, неконтролируемая естественная мимика лица, порывистые жесты… Кент замер, словно вор у сейфа, подбирающий шифр к замку. Там, куда он пытался проникнуть, хранилось все, что видел, чувствовал и знал. Он прислушивался, настраивался, вникал… Наконец, оказался в помещении, похожем на чердак, заваленный хламом. Кент пробирался, срывая серебряную паутину. Он искал мальчика, купившего шахматы. В магазинчике, где вперемешку со спортинвентарем торговали колосниками для печек, мальчик смотрел на блестевшую от лака клетчатую коробку. Дух его захватывало от мысли, что он может стать обладателем этой заманчивой игры. Но к коробке был прикреплен ценник: 48 рублей. Мальчик понимал: это очень много, и все же побежал к маме. Мама вытерла ветошью испачканные типографской краской руки, вынула из сумочки деньги…

Кент привел малыша в квартиру, усадил на диван. Оставалось еще одно усилие, и он смог бы увидеть окружающий мир и себя глазами мальчика. Но непреодолимая сила не позволяла сделать последний шаг. Кент не мог понять, почему. Он снова проник в хранилище, чтобы найти мальчика, но того в магазинчике не было: Кент долго и тупо смотрел на шершавые колосники. То ли прожитые годы с миллионами событий и чувств, спрессованных и зачерствевших, перекрыли доступ к чувствам ранним и свежим, то ли Время не позволяло покинуть свою нишу…

Кент очнулся от того, что Серафим дотронулся до его плеча.

– Пап, ты что?

Кент посмотрел на сына.

– Ты помнишь, как нес эти шахматы из магазина? – спросил он.

– Что? – не понял Серафим.

Кент усмехнулся.

– Извини, это я так, пошутил…

Когда Серафим заснул, Кент притворил дверь своей комнаты, сел за письменный стол с зеленой столешницей. Стеллажи, заставленные книгами, нависали с трех сторон. В одной из ниш, большой и глубокой, дремала радиола в деревянном корпусе вишневого цвета. Золотистая ткань, закрывавшая динамики, местами истрепалась. Кент включил приемник. Индикатор в виде глобуса налился мягким зеленым светом. Пульсирующий сектор дрожал, раздвигался, сужался, замирал и снова пульсировал, чутко реагируя на шумы, наполняющие эфир. Без наружной антенны приемник поймал всего две станции, их было едва слышно. Кент переключал диапазоны, крутил ручку настройки, но улавливал только слабый шум, словно кто-то шел по лесу, взбивая опавшие листья.

Радиолу «Мир» купили летом 1956-го. В мазанке, в которой они тогда жили, не было электричества. Когда темнело, зажигали керосиновую лампу. Загоревшийся фитиль накрывали стеклянным фонарем, в комнате разливался тоскливый свет. Лампа отбрасывала на стены и потолок мрачные тени. И без того крохотная комнатка становилась еще меньше, по темным углам расползалась тоска цвета коровьего кизяка, которым вымазывали земляной пол. Хотелось или убежать из дома, или поскорее уснуть.

А потом папа на гнедой кляче привез столб, вкопал рядом с домом. Электрик с помощью «кошек» забрался на столб, прикрутил к фарфоровым чашечкам провода. Вечером под низким потолком загорелась лампочка – яркая, веселая. А еще через несколько дней папа привез радиолу. Ее поставили на старый дубовый сундук, в котором хранили пересыпанную нафталином зимнюю одежду. Радиола пахла лаком. Когда папа включил ее на полную мощность, воробьи выпорхнули из-под стрехи и рванули в сторону пруда.

Кент часами вращал ручку настройки, заворожено смотрел на дрожащий зеленый индикатор, слушал голоса, пробивавшиеся сквозь атмосферный треск. Речь, звучавшая на неизвестных ему языках, тревожила, волновала, рождала неясное, не оформившееся представление о призрачном мире, тонувшем в треске и шуме. Как-то сквозь тесную перекличку пробился голос низкий, бархатный… Он то усиливался, то слабел, то исчезал вовсе. Иногда казалось, он уже никогда не прорвется сквозь скрежет, шипение и гул, но появлялся, будто шмель из травы. И в голосе, и в непонятных словах таилось нечто, что завораживало. Много лет спустя он узнал этот голос. Это был голос Синатры.